![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Послесловие.
Apr. 5th, 2012 07:58 amНачинается здесь:
http: //zuzlishka.livejournal.com/117183.html
http://zuzlishka.livejournal.com/117385.html
http://zuzlishka.livejournal.com/117744.html
К тому времени участковый Гриша был в Москве лимитчиком - уже год или больше.
http: //zuzlishka.livejournal.com/117183.html
http://zuzlishka.livejournal.com/117385.html
http://zuzlishka.livejournal.com/117744.html
К тому времени участковый Гриша был в Москве лимитчиком - уже год или больше.
Когда сработался с Джульбарсом - выхлопотал ему место в общаге в своей комнате. Гриша называл его мой оперативник, мой напарник. Джульбарс был строгий, шпаков не любил, уважал мундиры и девушек. К дружинникам был снисходителен.
- Ну ты, значит, нам достался, Гольман, не залюбило тебе начальство. Пошли, с оперативником ознакомиться надо - вот, вспомогательный постовой Джульбарс. Не вороти лицо, он дружинник, с нами ходить бут таперь.
- Ну ты, значит, нам достался, Гольман, не залюбило тебе начальство. Пошли, с оперативником ознакомиться надо - вот, вспомогательный постовой Джульбарс. Не вороти лицо, он дружинник, с нами ходить бут таперь.
Гольман вытянулся и отдал честь. Джульбарс осклабился.
- Ты это, не шуткуй с ним лишне, он у мене сурезный полномоченный, подрать может.
Дружинники Гришу уважали: он был смелый, с чувством неколебимой правильности, которая вне времени и государственного устройства.
Дружинники Гришу уважали: он был смелый, с чувством неколебимой правильности, которая вне времени и государственного устройства.
Мой муж отдружинил с Гришей три года - всю аспирантуру.
Больше они не встречались.
Надюсь, что сложилось у них благополучно. Что Оперативник Джульбарс дожил до пенсии и умер легко. Что Гриша похоронил Его, а не наоборот.
Надеюсь, Гриша жив-здоров и сидит где нибудь вохром, или бери выше - секьюрити в тишине и спокойствии. Это была его заслуженная мечта.
Что касается аспирантов, то Сафонов нынче немец, Гольман - американец, а Финкельштейн - ничей. Потому что от него осталась одна душа - он умер от инфаркта в жаркий тель-авивский полдень.
Начало здесь:http: //zuzlishka.livejournal.com/117183.html
Продолжение здесь: http://zuzlishka.livejournal.com/117385.html
Первый труп в жизни или На держурстве возле метро
У метро был совсем дубняк, по очереди грелись в дверях.
- Я, значит, за ним побёг, за нарушителем-то, а калоша у меня склизнула. Ну чо делать - казенных калошев на зиму в одну пару полагатса. Куда ж я без калошев-то? ну и убёг он, - постовой Гриша охотно делился воспоминаниями.
- А ты, дружинник Гольман, только учишься, или работаешь еще?
- Я в институте работаю.
- В институте? вот лимиту отхуячу, комнату получу, прописку....Oхраной к вам пойду. Тебe пропускать буду! Спросят, кто такой, чо докУмент не смотришь? а я скажу, братан мой, дружинник, вместе стояли, значит...Куда прете, гражданин подвупимши? в метро нельзя.
- Да он на ногах, пусти его, замерзнет ведь.
- Эт он щас на ногах, а развезет в тепле? с меня спросют.
- Мужик, ты дойдешь сам?
Тот мычит, размахивает проездным.
- Ты его сопроводи, раз добрый такой, дотащи до поезда. Эх, добряки гражданские... А вы там в институте чо делаете? не тайна?
- Нет, машины разные конструируем.
- Не скушно сидеть-то весь день? я вот из деревни убыл, чтоб не спиться. Все пьют у нас. Ты хоть раз в деревне был?
- Бываем, на картошку в колхоз посылают каждый год.
- Ну да, студентов присылают. Пьют они там. Бестолковые.
- В городе тоже пьют, как видите.
- Да вижу. А где не пьют? Ты вот за границей был? как там?
- Вот Финкельштейн был в Болгарии.
- Ну нет, так сильно не пьют, - пустился в воспоминания Финкельштейн, - там больше кофе или вино, но немного.
- Скушно у вас в городе, дышать нечем, злые все.
- Ну не все, не все, что ж вы так...
Разговор угасал. Все темы перебрали: очереди, водка, звереет народ, племяннику куртку японскую, хоккей, кино про шпиона. Зевнули. Посмотрели на часы: полчасика осталось дружинникам, три часа Грише. И по домам.
Ну вот, не повезло спокойно дотянуть: ругань, женский визг: милиция!
Сафонов рванул на крик.
- Притормози, мож не наш участок, - надеялся Гриша.
Но побежали. В темноте бились мужики.
- Джульбарса бы щас, мигом раскидал!
Финкельштейн привычно сунул очки в карман и стал хватать мужиков за руки.
Гриша приемом положил одного, Гольман с Сафоновым, закаленные в дворовых битвах, умело навалились на других.
- Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала... - балагурил Гольман, прижимая коленом нарушителя.
Подъехал воронок, выскочила подмога. Покидали быстро.
Один остался лежать неподвижно.
Финкельштейн нагнулся над ним.
- Из него ножик торчит. Мертвый, похоже.
Отвернулся. В голове застучало: на пол блюй, на пол блюй, на пол блюй...Запомнил, как отец рассказывал с уроков в анатомичке: Стоять, студент, на пол блюй, куды мне мордой в труп, картину смажешь! Тогда смеялись.
Гриша удостоверился: да, пырнули основательно, сволочи. Прикрыл ему косивший глаз.
- Гражданы, нужны понятые и свидетели, кто видaл?
А никто не видaл. Ну, жались к стенам. Ну, пробегали мимо. Темно ведь и холодно. Нету граждан.
Подлетела скорая.
- Не, ты чо, начальник, я труп не повезу, труповозку жди.
- Дай хоть накрыть человека.
- У меня простыней лишних нет.
- Ну хоть полотенце дай лицо ему покрыть, креста нa тебе нет, - возмутился Гриша.
Cжалился полотенцем, накрыли лицо.
Гольман и Сафонов курили, старались не смотреть.
Когда Гольману было семь лет, он шел из булочной, перед ним упал из окна человек. Обрызгал его кровью и мозгами. И хлеб в авоське обрызгал.
Сафонов привычный - не раз видал поножовщину, и мать на руках умерла.
Финкельштейна трясло. Первый труп в жизни.
Вокруг стала собираться толпа.
Гриша дышал на руки - рапорт писал.
Tруповозкa быстро приехала, близко тут со Склифа.
- У тебе есть глотнуть?
- А то! Обижаешь, начальник, завсегда имею. Помянем покойничка.
Выпили из горлA. Даже Финкельштейн глотнул.
- Ну все, ребяты, идите до хаты, мeне надо обойти тут на часок, и закончу.
- Гриш, давай мы с тобой походим.
- Да неее, идите, тут тихо.
Аспиранты пошли к метро.
Гриша шел в темноте. Хрустел калошами по снегу.
Продолжение здесь: http://zuzlishka.livejournal.com/117385.html
Первый труп в жизни или На держурстве возле метро
У метро был совсем дубняк, по очереди грелись в дверях.
- Я, значит, за ним побёг, за нарушителем-то, а калоша у меня склизнула. Ну чо делать - казенных калошев на зиму в одну пару полагатса. Куда ж я без калошев-то? ну и убёг он, - постовой Гриша охотно делился воспоминаниями.
- А ты, дружинник Гольман, только учишься, или работаешь еще?
- Я в институте работаю.
- В институте? вот лимиту отхуячу, комнату получу, прописку....Oхраной к вам пойду. Тебe пропускать буду! Спросят, кто такой, чо докУмент не смотришь? а я скажу, братан мой, дружинник, вместе стояли, значит...Куда прете, гражданин подвупимши? в метро нельзя.
- Да он на ногах, пусти его, замерзнет ведь.
- Эт он щас на ногах, а развезет в тепле? с меня спросют.
- Мужик, ты дойдешь сам?
Тот мычит, размахивает проездным.
- Ты его сопроводи, раз добрый такой, дотащи до поезда. Эх, добряки гражданские... А вы там в институте чо делаете? не тайна?
- Нет, машины разные конструируем.
- Не скушно сидеть-то весь день? я вот из деревни убыл, чтоб не спиться. Все пьют у нас. Ты хоть раз в деревне был?
- Бываем, на картошку в колхоз посылают каждый год.
- Ну да, студентов присылают. Пьют они там. Бестолковые.
- В городе тоже пьют, как видите.
- Да вижу. А где не пьют? Ты вот за границей был? как там?
- Вот Финкельштейн был в Болгарии.
- Ну нет, так сильно не пьют, - пустился в воспоминания Финкельштейн, - там больше кофе или вино, но немного.
- Скушно у вас в городе, дышать нечем, злые все.
- Ну не все, не все, что ж вы так...
Разговор угасал. Все темы перебрали: очереди, водка, звереет народ, племяннику куртку японскую, хоккей, кино про шпиона. Зевнули. Посмотрели на часы: полчасика осталось дружинникам, три часа Грише. И по домам.
Ну вот, не повезло спокойно дотянуть: ругань, женский визг: милиция!
Сафонов рванул на крик.
- Притормози, мож не наш участок, - надеялся Гриша.
Но побежали. В темноте бились мужики.
- Джульбарса бы щас, мигом раскидал!
Финкельштейн привычно сунул очки в карман и стал хватать мужиков за руки.
Гриша приемом положил одного, Гольман с Сафоновым, закаленные в дворовых битвах, умело навалились на других.
- Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала... - балагурил Гольман, прижимая коленом нарушителя.
Подъехал воронок, выскочила подмога. Покидали быстро.
Один остался лежать неподвижно.
Финкельштейн нагнулся над ним.
- Из него ножик торчит. Мертвый, похоже.
Отвернулся. В голове застучало: на пол блюй, на пол блюй, на пол блюй...Запомнил, как отец рассказывал с уроков в анатомичке: Стоять, студент, на пол блюй, куды мне мордой в труп, картину смажешь! Тогда смеялись.
Гриша удостоверился: да, пырнули основательно, сволочи. Прикрыл ему косивший глаз.
- Гражданы, нужны понятые и свидетели, кто видaл?
А никто не видaл. Ну, жались к стенам. Ну, пробегали мимо. Темно ведь и холодно. Нету граждан.
Подлетела скорая.
- Не, ты чо, начальник, я труп не повезу, труповозку жди.
- Дай хоть накрыть человека.
- У меня простыней лишних нет.
- Ну хоть полотенце дай лицо ему покрыть, креста нa тебе нет, - возмутился Гриша.
Cжалился полотенцем, накрыли лицо.
Гольман и Сафонов курили, старались не смотреть.
Когда Гольману было семь лет, он шел из булочной, перед ним упал из окна человек. Обрызгал его кровью и мозгами. И хлеб в авоське обрызгал.
Сафонов привычный - не раз видал поножовщину, и мать на руках умерла.
Финкельштейна трясло. Первый труп в жизни.
Вокруг стала собираться толпа.
Гриша дышал на руки - рапорт писал.
Tруповозкa быстро приехала, близко тут со Склифа.
- У тебе есть глотнуть?
- А то! Обижаешь, начальник, завсегда имею. Помянем покойничка.
Выпили из горлA. Даже Финкельштейн глотнул.
- Ну все, ребяты, идите до хаты, мeне надо обойти тут на часок, и закончу.
- Гриш, давай мы с тобой походим.
- Да неее, идите, тут тихо.
Аспиранты пошли к метро.
Гриша шел в темноте. Хрустел калошами по снегу.
Начало здесь:http: //zuzlishka.livejournal.com/117183.html
Марина или На держурстве в общежитии Университета Дружбы Народов
- Ну чо, пошли, дружиннички?
- Так, по-перву делу идем в общагу к иностранцам. Сигнал поступил - национальный конфликт, вытнамцы и негры. Ты, Гольман, к вытнамцам иди - пошуткуй с ними, договориться можно. А я к неграм - Макаровым* махать. Ты, Сафонов, поперед мене не лезь, А ты, Финкельштен, вобче позадь стой.
В коридоре воняло. Драка только разгоралась, пока визжали и матерились. Ну и толкались немного.
- Разделясь! - рявкнул Гриша, доставая пистолет.
Вьетнамцы построились, Гольман скользнул к ним - отводить и умиротворять.
Подталкивая негров в кухню, Гриша орал про дружбу народов. Старались не ржать.
- Они в каструлю нассали? Носки у тебе в супе варют? Вас сюда зачем позвали? Дружбу крыпить! Учиться! Вам советский народ почто помогат? Чоб ты тут на братский народ финкой махал? Вот щас докладу, и сгонят тебе в твою Конгу, сволочь.
- А там скушают, - не выдержал Сафонов, - ой скушают, строптивого такого.
Студенты не согласились. Продолжали орать.
С вьетнамского конца уже стихли, Гольман пытался завести их петь Интернационал.
- Ну чо вы гады таки? - не унимался Гpиша. Вон болгарские студенты, сидят как положено, братушкИ навек.
- Индийские тоже, - вставил Финкельштейн. Ему не терпелось поучаствовать.
- Вот, индийские тоже, - Гриша приосанился читать лекцию. А к вам кажну неделю наряд вызыват! На народны деньги!
- Так в чем дело? - наконец догадался спросить Гриша.
- Она к нам сначала должен, мы первый заплатил, а они взял с подъезда.
- Кто?
- Ну она, - замялись вьетнамцы.
- Марина, - выкрикнули с вражеской сторoны.
- Ах Маринаааа, знаю, как же, опять блядю не поделили. Вот чо, рpppазойдись по палатам! Eще раз услышу - домой в Конги! И ты, хошyмин, заткнись. Тебe суда учить позвали, а не блядёв делить. Паразиты!
Гриша махнул Макаровым еще разок.
Вышли на улицу, проматерились и пошагали к метро - не пускать нетрeзвых граждан на станцию.
_________________
*Макаров - тип пистолета
Марина или На держурстве в общежитии Университета Дружбы Народов
- Ну чо, пошли, дружиннички?
- Так, по-перву делу идем в общагу к иностранцам. Сигнал поступил - национальный конфликт, вытнамцы и негры. Ты, Гольман, к вытнамцам иди - пошуткуй с ними, договориться можно. А я к неграм - Макаровым* махать. Ты, Сафонов, поперед мене не лезь, А ты, Финкельштен, вобче позадь стой.
В коридоре воняло. Драка только разгоралась, пока визжали и матерились. Ну и толкались немного.
- Разделясь! - рявкнул Гриша, доставая пистолет.
Вьетнамцы построились, Гольман скользнул к ним - отводить и умиротворять.
Подталкивая негров в кухню, Гриша орал про дружбу народов. Старались не ржать.
- Они в каструлю нассали? Носки у тебе в супе варют? Вас сюда зачем позвали? Дружбу крыпить! Учиться! Вам советский народ почто помогат? Чоб ты тут на братский народ финкой махал? Вот щас докладу, и сгонят тебе в твою Конгу, сволочь.
- А там скушают, - не выдержал Сафонов, - ой скушают, строптивого такого.
Студенты не согласились. Продолжали орать.
С вьетнамского конца уже стихли, Гольман пытался завести их петь Интернационал.
- Ну чо вы гады таки? - не унимался Гpиша. Вон болгарские студенты, сидят как положено, братушкИ навек.
- Индийские тоже, - вставил Финкельштейн. Ему не терпелось поучаствовать.
- Вот, индийские тоже, - Гриша приосанился читать лекцию. А к вам кажну неделю наряд вызыват! На народны деньги!
- Так в чем дело? - наконец догадался спросить Гриша.
- Она к нам сначала должен, мы первый заплатил, а они взял с подъезда.
- Кто?
- Ну она, - замялись вьетнамцы.
- Марина, - выкрикнули с вражеской сторoны.
- Ах Маринаааа, знаю, как же, опять блядю не поделили. Вот чо, рpppазойдись по палатам! Eще раз услышу - домой в Конги! И ты, хошyмин, заткнись. Тебe суда учить позвали, а не блядёв делить. Паразиты!
Гриша махнул Макаровым еще разок.
Вышли на улицу, проматерились и пошагали к метро - не пускать нетрeзвых граждан на станцию.
_________________
*Макаров - тип пистолета
Обязанности аспирантов в городе
Mar. 29th, 2012 09:50 amТут было про аспирантов в колхозе:
http://zuzlishka.livejournal.com/72002.html
http://zuzlishka.livejournal.com/72472.html
http://zuzlishka.livejournal.com/72882.html
http://zuzlishka.livejournal.com/73012.html
Теперь об их городских буднях
Джульбарс или Закрытие ликеро-водочного магазина в шесть часов вечера у метро Тушинская в городе Москве в андроповские времена
Аспиранты Гольман, Сафонов и Финкельштейн были дружинники.
У них имелись разные обязанности, но одна из них требовала самоотречения и дисциплины: закрывать ликероводочный магазин.
Гольману и Сафонову в этот день даже пива нельзя было выпить.
- Джульбарсик запаха не выносит, свирепеет, - говорил им соратник участковый Гриша, - не нервируй собачку.
К восьми часам вечера озябшие, но трезвые, с красными повязками на рукавах, аспиранты уныло топтались в снегу возле опорного пункта, дожидались милиционера Гришу.
Он приходил всегда вовремя, шаркая калошами на огромных валенках. Рядом бодро трусил оперативник Джульбарс. Он был молодой игривый пес, кокетничал с девушками: давался погладить и за ухом почесать, лишнего не рычал, но обязанности свои выполнял строго.
Пошли.
В темноте в конце улицы нестройно гудела мужская толпа.
- Вась, ну погоди, ну вынеси портвишка-то, - гундосили собравшиеся.
Джульбарс напрягся, побежал рысью.
- Граждане расходитесь, магазин закрыт, - осмелел сторож Вася, завидя собаку.
- Гражданы, очисть вход, очисть, а ну отошли, - гаркнул милиционер Гриша.
- Товарищи дружинники, проходите.
- Сафонов, ты вставай Матросовым к дверям, остальные - к подсобке. Занимаем позицию, спускаю собаку!
Джульбарс зарычал.
- Ну чо ты, мужик, ну фашист прям, собаку на людей, нехорошо, пятница ведь, - мялись собравшиеся.
Толпа редела. Джульбарс рыкнул и рванул за Гольманом к подсобке. Там еще упорствовали.
- Отойдите, товарищи выпивающие, мы дружинники, вот, Джульбарс - дружинник, он голоден, он мясо любит, - глумился Гольман.
Народ отпрянул. Не угасшие надеждой остались в сторонке. Упорные партизаны рванули к дальним ларькам.
Сторож торопливо запер двери, достал из-за пазухи чекушку, сунул Сафонову.
- Не смей пока, вот Джульбарсика отпущу, тады раздавим.
От подсобки прыгал по снегу закоченевший Гольман. За ним трусил печальный Финкельштейн.
Добежали до опорного пункта.
Милицейский уазик уже ждал. Джульбарс привычно запрыгнул в машину, Гриша с аспирантами зашли внутрь в тепло. Развернули: колбаски, огурчика,семечек, хлебушка. Финкельштейн высыпал из кармана конфеток - клубника со сливками. Гриша любил такие. Достали стаканы. Чекушку. Сафонов распорядился на троих. Финкельштейну, как обычно, налили чаю.
- Ну чо, ребяты, обошлось седни мирно, ну чоб так всегда, будем здоровы.
Чокнулись, выпили, закусили, покурили, и на мороз - еще пару часов у метро отдежурить, и по домам.
http://zuzlishka.livejournal.com/72002.html
http://zuzlishka.livejournal.com/72472.html
http://zuzlishka.livejournal.com/72882.html
http://zuzlishka.livejournal.com/73012.html
Теперь об их городских буднях
Джульбарс или Закрытие ликеро-водочного магазина в шесть часов вечера у метро Тушинская в городе Москве в андроповские времена
Аспиранты Гольман, Сафонов и Финкельштейн были дружинники.
У них имелись разные обязанности, но одна из них требовала самоотречения и дисциплины: закрывать ликероводочный магазин.
Гольману и Сафонову в этот день даже пива нельзя было выпить.
- Джульбарсик запаха не выносит, свирепеет, - говорил им соратник участковый Гриша, - не нервируй собачку.
К восьми часам вечера озябшие, но трезвые, с красными повязками на рукавах, аспиранты уныло топтались в снегу возле опорного пункта, дожидались милиционера Гришу.
Он приходил всегда вовремя, шаркая калошами на огромных валенках. Рядом бодро трусил оперативник Джульбарс. Он был молодой игривый пес, кокетничал с девушками: давался погладить и за ухом почесать, лишнего не рычал, но обязанности свои выполнял строго.
Пошли.
В темноте в конце улицы нестройно гудела мужская толпа.
- Вась, ну погоди, ну вынеси портвишка-то, - гундосили собравшиеся.
Джульбарс напрягся, побежал рысью.
- Граждане расходитесь, магазин закрыт, - осмелел сторож Вася, завидя собаку.
- Гражданы, очисть вход, очисть, а ну отошли, - гаркнул милиционер Гриша.
- Товарищи дружинники, проходите.
- Сафонов, ты вставай Матросовым к дверям, остальные - к подсобке. Занимаем позицию, спускаю собаку!
Джульбарс зарычал.
- Ну чо ты, мужик, ну фашист прям, собаку на людей, нехорошо, пятница ведь, - мялись собравшиеся.
Толпа редела. Джульбарс рыкнул и рванул за Гольманом к подсобке. Там еще упорствовали.
- Отойдите, товарищи выпивающие, мы дружинники, вот, Джульбарс - дружинник, он голоден, он мясо любит, - глумился Гольман.
Народ отпрянул. Не угасшие надеждой остались в сторонке. Упорные партизаны рванули к дальним ларькам.
Сторож торопливо запер двери, достал из-за пазухи чекушку, сунул Сафонову.
- Не смей пока, вот Джульбарсика отпущу, тады раздавим.
От подсобки прыгал по снегу закоченевший Гольман. За ним трусил печальный Финкельштейн.
Добежали до опорного пункта.
Милицейский уазик уже ждал. Джульбарс привычно запрыгнул в машину, Гриша с аспирантами зашли внутрь в тепло. Развернули: колбаски, огурчика,семечек, хлебушка. Финкельштейн высыпал из кармана конфеток - клубника со сливками. Гриша любил такие. Достали стаканы. Чекушку. Сафонов распорядился на троих. Финкельштейну, как обычно, налили чаю.
- Ну чо, ребяты, обошлось седни мирно, ну чоб так всегда, будем здоровы.
Чокнулись, выпили, закусили, покурили, и на мороз - еще пару часов у метро отдежурить, и по домам.
Тaк вот, когда меня возили к матери, меня тащили к ней на работу.
Ну там стихи почитать из Барто, или посчитать до десяти публично - все радовались, как в первый раз в цирке.
На работе у ней было страшно: там мучили животных. Оголяли им мозги и вставляли в них проволочки. Но мне не давали на это смотреть, знали уже, что я забьюсь в истерике с пеной у рта. Я в кабинете с кожаными креслами сидела, возле книжного шкафа, но я же знала, я в щелку двери видела, что там пытают крыску какую нибудь.
Поэтому я ненавидела весь московский университет и даже профессорская столовая с морковным супом не радовала.
Но меня все равно приводили - тут сказывалась необходимость материнской любви как общественного действия.
Вообще, в Москве было много людей, слишком много, мне казалось, что им неудобно там жить. У них было дождливое лето и не было уличных ручьев.
Цепляться за Москву в ущерб дочери - любимое бабушкино выражение было.
Оказалось, что не ущерб, а во благо.
Не получилось потом любви. Ужас, что потом получилось.
Ну там стихи почитать из Барто, или посчитать до десяти публично - все радовались, как в первый раз в цирке.
На работе у ней было страшно: там мучили животных. Оголяли им мозги и вставляли в них проволочки. Но мне не давали на это смотреть, знали уже, что я забьюсь в истерике с пеной у рта. Я в кабинете с кожаными креслами сидела, возле книжного шкафа, но я же знала, я в щелку двери видела, что там пытают крыску какую нибудь.
Поэтому я ненавидела весь московский университет и даже профессорская столовая с морковным супом не радовала.
Но меня все равно приводили - тут сказывалась необходимость материнской любви как общественного действия.
Вообще, в Москве было много людей, слишком много, мне казалось, что им неудобно там жить. У них было дождливое лето и не было уличных ручьев.
Цепляться за Москву в ущерб дочери - любимое бабушкино выражение было.
Оказалось, что не ущерб, а во благо.
Не получилось потом любви. Ужас, что потом получилось.
Московские Кондукторши 1958 года
Apr. 25th, 2011 07:18 amВ трамваях, которые ходили в Москве по бульварам, были очень злобные и подозрительные кондукторши. Не то, что у нас в Ташкенте.
Московские были безжалостны к страдальцам войны и не пускали их ездить бесплатно, а у нас в Ташкенте с этим было более гуманно. Кондукторши опускали глаза и пропускали несчастных, как на картинах передвижников добрые барышни.
Но и у тех, и у других, были замечательные коричневые сумки с защелками, которые назывались похабно: поцелуйчики. Очень мне хотелось их как нибудь потрогать и пощелкать.
Ну я как-то и потрогала в московском трамвае, а кондукторша решила, что я малолетняя воровка. Я с матерью ехала, кондукторша завопила на мать, что сама в шляпе, а свою соплячку чужие сумки открывать научает.
Моя мать ей говорит: гражданочка, я кандидат биологических наук и работаю в университете, разве я похожа на воровскую мать?
А та орет: все вы в шляпах, а сами воровки, щас милицанера позову.
Но тут пассажиры вступились за мою нечастную мать: гражданочка, вы же видите, что женщина интеллигентная, не воровка, девочка просто так пощупала.
- У меня дочь эмоционально неустойчивая, она неадекватно себя ведет, - поведала мать всему трамваю. Это возымело действие, кондукторша заткнулась, а все стали мать жалеть и советовать. Один военный говорил, что если бы это мальчик был такой, то его надо в Суворовское училище отдать для устойчивости.
А девочку - да, ее деть некуда, терпеть придется, пока замуж не скинешь. Про монастырь тогда боялись вслух говорить.
Этот случай еще раз убедил меня в неизбежности со всех сторон.
Московские были безжалостны к страдальцам войны и не пускали их ездить бесплатно, а у нас в Ташкенте с этим было более гуманно. Кондукторши опускали глаза и пропускали несчастных, как на картинах передвижников добрые барышни.
Но и у тех, и у других, были замечательные коричневые сумки с защелками, которые назывались похабно: поцелуйчики. Очень мне хотелось их как нибудь потрогать и пощелкать.
Ну я как-то и потрогала в московском трамвае, а кондукторша решила, что я малолетняя воровка. Я с матерью ехала, кондукторша завопила на мать, что сама в шляпе, а свою соплячку чужие сумки открывать научает.
Моя мать ей говорит: гражданочка, я кандидат биологических наук и работаю в университете, разве я похожа на воровскую мать?
А та орет: все вы в шляпах, а сами воровки, щас милицанера позову.
Но тут пассажиры вступились за мою нечастную мать: гражданочка, вы же видите, что женщина интеллигентная, не воровка, девочка просто так пощупала.
- У меня дочь эмоционально неустойчивая, она неадекватно себя ведет, - поведала мать всему трамваю. Это возымело действие, кондукторша заткнулась, а все стали мать жалеть и советовать. Один военный говорил, что если бы это мальчик был такой, то его надо в Суворовское училище отдать для устойчивости.
А девочку - да, ее деть некуда, терпеть придется, пока замуж не скинешь. Про монастырь тогда боялись вслух говорить.
Этот случай еще раз убедил меня в неизбежности со всех сторон.
Московские интриги пятидесятых годов
Apr. 5th, 2011 12:28 pmМоя мать снимала в Москве угол - кусок комнаты, отгороженный ширмой, где были нарисованы японские хитрые тетки в халатах и с веерами. У меня даже фотография была - где она там сидит на диване с друзьями и журналом. Красивая очень.
А потом она сняла комнату у генеральши на бульваре, и меня повезли приручаться.
Генеральша была старая желтоватая худая тетенька, которая все время курила и командовала соседями на кухне. Раньше вся эта квартира была ее, а потом была война кто-больше-родину-любит, ее генерал не победил, его убили, a к ней населили кучу победного народа.
Но она все равно считала, что квартира ее и командовала: а ну уберите свои грязные кастрюли! Что вы тут носки развесили, это же кухня! Так я училась правилам хорошего тона.
Мне тоже доставалось: и чулки подтянуть, и в носу не ковырять. Ну прям точно, как моя бабушка.
Они с моей бабушкой вообще дружили, вспоминали нетакую жизнь и горевали. Потом генеральша доносила на мою мать, кто к ней ходит, и вообще. Бабушка начинала беспокоиться, вечером скандалили с матерью, а я сидела на диване у генеральши, лопала вафли, играла баламбошками от подушек и смотрела старые журналы или фотографии. Там у нее все мужские портреты были с усами и бородами. Совсем, как бабушкины родственники. И дамы были в шляпах в помещениях, тоже совсем как у нас. И тогда мне казалось, что все эти старинные люди - наши родственники, про которых надо помнить, но нельзя говорить чужим.
Бабушке было неудобно, что генеральша покупает мне пирожные за свои копейки.
Мать ругалась с генеральшей, называя ее доносчицей, а та вопила, что выкинула бы ее, мать-кукушку, ради моей бабушки и меня ее держит, потому как сочувствует благородным, попавшим в мясорубку.
Вот я ночью думала, как это: люди в мясорубке. Метро мне казалось мясорубными дырочками, из которых все выжимались толпой.
Иногда бабушка и генеральша говорили на иностранном языке, чтобы мне не понять. Это означало, что они совсем страшное говорят.
Жизнь там была такая сложная, что совсем непостижимая-уму. Игры в песочнице казались неинтересными и очень хотелось домой в Ташкент
А потом она сняла комнату у генеральши на бульваре, и меня повезли приручаться.
Генеральша была старая желтоватая худая тетенька, которая все время курила и командовала соседями на кухне. Раньше вся эта квартира была ее, а потом была война кто-больше-родину-любит, ее генерал не победил, его убили, a к ней населили кучу победного народа.
Но она все равно считала, что квартира ее и командовала: а ну уберите свои грязные кастрюли! Что вы тут носки развесили, это же кухня! Так я училась правилам хорошего тона.
Мне тоже доставалось: и чулки подтянуть, и в носу не ковырять. Ну прям точно, как моя бабушка.
Они с моей бабушкой вообще дружили, вспоминали нетакую жизнь и горевали. Потом генеральша доносила на мою мать, кто к ней ходит, и вообще. Бабушка начинала беспокоиться, вечером скандалили с матерью, а я сидела на диване у генеральши, лопала вафли, играла баламбошками от подушек и смотрела старые журналы или фотографии. Там у нее все мужские портреты были с усами и бородами. Совсем, как бабушкины родственники. И дамы были в шляпах в помещениях, тоже совсем как у нас. И тогда мне казалось, что все эти старинные люди - наши родственники, про которых надо помнить, но нельзя говорить чужим.
Бабушке было неудобно, что генеральша покупает мне пирожные за свои копейки.
Мать ругалась с генеральшей, называя ее доносчицей, а та вопила, что выкинула бы ее, мать-кукушку, ради моей бабушки и меня ее держит, потому как сочувствует благородным, попавшим в мясорубку.
Вот я ночью думала, как это: люди в мясорубке. Метро мне казалось мясорубными дырочками, из которых все выжимались толпой.
Иногда бабушка и генеральша говорили на иностранном языке, чтобы мне не понять. Это означало, что они совсем страшное говорят.
Жизнь там была такая сложная, что совсем непостижимая-уму. Игры в песочнице казались неинтересными и очень хотелось домой в Ташкент
Московские душещипательности 1958 года
Dec. 6th, 2010 09:18 amКак-то бабушка привезла меня в Москву очередной раз для взаимоприручения с матерью, пришли мы к театральной концертмейстерше (у нас вообще друзья все культурные были), у нее был рояль, а рядом - стул на кабаньих натуральных ножках: мех, копытца... Я легла на пол, обнямши их, рыдала с полчасика.
Потом меня оторвали и повели с ней и ее племянницей на "Синюю птицу" в очень Художественный театр. А там свет выключили, и они пошли с огоньками вереницей за синей птицей. Ну, думаю, щас ее в темноте, как кабанчика, на стулья с перьями пустят, или просто съедят. Завизжала и поползла оттуда под сиденьями, застряла по неуклюжести.
Зрители, которые в темноте не понимали, что у них под ногами происходит, может, крыса какая мечется, стали пугаться и возмущенно роптать. Что мол такое в театрах происходит в столице? куда милиция смотрит, если невоcпитанных сумасшедших пускают?
Меня отловили. Я стою в коридоре лицом к стене и отказываюсь покидать театр, пока не убедюсь, что птицу не съели. Несчастные сопровождающие пытаются донести до меня смысл пьесы: что птицы как таковой вообще нет, это мечта. Ага, еще не съели, перья не разодрали, а ее уже нет! Племянница - в слезы, зачем вообще эту дуру привели, раз она искусства не понимает. Я упорствую, решили меня с билетершей оставить, ей даже три рубля сунули меня пасти до конца, а племянницу увели назад наслаждаться. Ну я стою, с билетершей разговариваю. И показалось ей, что я вообще сирота, поэтому она повела меня в буфет, мне дали бесплатно бутерброд, конфету и налили лимонаду. Сразу стало меньше жалко птицу, а кабанчика я уже совсем забыла.
А потом кончился спектакль. Меня передали матери, и племянница ей нажаловалась сходу, что я сумасшедшая. Меня дернули оттуда, а потом еще наподдавали по дороге.
А потом мать нажаловалaсь бабушке, потом они стали скандалить, как обычно, и рыдать, и уходить туда-сюда, а меня взяла коммунальная соседка к себе чай пить и даже у ней на диване ночевать. Так вот мне два раза в день повезло - наелась за счет кабаньего несчастья и и непонимания искусства.
А в другой приезд у соседей - коммуналка на 16 коммунистов, бывшая генеральская квартира на Гоголевском бульваре - чучело какое-то было. Так однажды они его вынесли на коммунальную кухню расчесывать, моль выбивать из него, уже мертвого, стукали его щеткой! А я опять гостила там и случилась на кухне в этот недобрый час. А Вазгена Арутюновича, психиатра и друга, под рукой не было...
Ну меня опять сразу повели угощать, но наораться я успела.
Понятно, почему меня мать ненавидела.
Потом меня оторвали и повели с ней и ее племянницей на "Синюю птицу" в очень Художественный театр. А там свет выключили, и они пошли с огоньками вереницей за синей птицей. Ну, думаю, щас ее в темноте, как кабанчика, на стулья с перьями пустят, или просто съедят. Завизжала и поползла оттуда под сиденьями, застряла по неуклюжести.
Зрители, которые в темноте не понимали, что у них под ногами происходит, может, крыса какая мечется, стали пугаться и возмущенно роптать. Что мол такое в театрах происходит в столице? куда милиция смотрит, если невоcпитанных сумасшедших пускают?
Меня отловили. Я стою в коридоре лицом к стене и отказываюсь покидать театр, пока не убедюсь, что птицу не съели. Несчастные сопровождающие пытаются донести до меня смысл пьесы: что птицы как таковой вообще нет, это мечта. Ага, еще не съели, перья не разодрали, а ее уже нет! Племянница - в слезы, зачем вообще эту дуру привели, раз она искусства не понимает. Я упорствую, решили меня с билетершей оставить, ей даже три рубля сунули меня пасти до конца, а племянницу увели назад наслаждаться. Ну я стою, с билетершей разговариваю. И показалось ей, что я вообще сирота, поэтому она повела меня в буфет, мне дали бесплатно бутерброд, конфету и налили лимонаду. Сразу стало меньше жалко птицу, а кабанчика я уже совсем забыла.
А потом кончился спектакль. Меня передали матери, и племянница ей нажаловалась сходу, что я сумасшедшая. Меня дернули оттуда, а потом еще наподдавали по дороге.
А потом мать нажаловалaсь бабушке, потом они стали скандалить, как обычно, и рыдать, и уходить туда-сюда, а меня взяла коммунальная соседка к себе чай пить и даже у ней на диване ночевать. Так вот мне два раза в день повезло - наелась за счет кабаньего несчастья и и непонимания искусства.
А в другой приезд у соседей - коммуналка на 16 коммунистов, бывшая генеральская квартира на Гоголевском бульваре - чучело какое-то было. Так однажды они его вынесли на коммунальную кухню расчесывать, моль выбивать из него, уже мертвого, стукали его щеткой! А я опять гостила там и случилась на кухне в этот недобрый час. А Вазгена Арутюновича, психиатра и друга, под рукой не было...
Ну меня опять сразу повели угощать, но наораться я успела.
Понятно, почему меня мать ненавидела.
Московские катания 1985 года
Oct. 21st, 2010 10:37 amЗа магазином на пустыре катают в таратайке детей.
Сидят смирно, лошадь пофыркивает.
Круг закончился, мамаши разбирают детей, загружают следующих.
Один никак не хочет уходить, обнял лошадь за ногу, стоит, прижался лицом.
Возница нетерпелив, говорит матери: женщина, заберите его, другие ждут.
- У него отец ушел, он переживает, дайте ему постоять.
- Ну, пусть постоит.
Другие мамаши нетерпеливо пререкаются:
- Ну что теперь, весь день стоять будет?
- У всех отец ушел.
- Мы тоже заплатили.
- Женщины, подождите базарить, я курну, - возница слезает с таратайки, отходит в сторону.
Мамаши тихо ворчат:
- Теперь он курнет, а мы жди.
- Ишь добрый, своих что ль нет?
- К мамаше подкадрится щас.
- Да не, смотри, она серая вся.
Наконец мальчик отлипает от лошадиной ноги, и они идут покупать мороженое.
Сидят смирно, лошадь пофыркивает.
Круг закончился, мамаши разбирают детей, загружают следующих.
Один никак не хочет уходить, обнял лошадь за ногу, стоит, прижался лицом.
Возница нетерпелив, говорит матери: женщина, заберите его, другие ждут.
- У него отец ушел, он переживает, дайте ему постоять.
- Ну, пусть постоит.
Другие мамаши нетерпеливо пререкаются:
- Ну что теперь, весь день стоять будет?
- У всех отец ушел.
- Мы тоже заплатили.
- Женщины, подождите базарить, я курну, - возница слезает с таратайки, отходит в сторону.
Мамаши тихо ворчат:
- Теперь он курнет, а мы жди.
- Ишь добрый, своих что ль нет?
- К мамаше подкадрится щас.
- Да не, смотри, она серая вся.
Наконец мальчик отлипает от лошадиной ноги, и они идут покупать мороженое.
Московская зима 1979 года
Jul. 4th, 2010 12:16 pmРаньше это был край Москвы - Богородское. Кирпичные двухэтажные дома, разбитая улица кончается трамвайным кольцом, за ней - прозрачный лесок.
Ярким зимним днем по улице бодро топает пожилая женщина. Ощетинившаяся мохеровая шапка, шарф набок, распахнутое пальто, сапоги недозастегнуты на отекших ногах. В руках у нее маленькая сумка. незаметная тетка, как все, но через плечо наискось перекинута большая холщовая торба.
Эта грубая торба напоминает странников, проходимцев, пришлых чужих людей с тёмным нерасказанным прошлым. Ими пугают детей, их провожают недоверчивым взглядом, задергивают занавески, захлопывают двери.
Это доктор Степанова, педиатр, она топает по этим Богородским улицам без малого двадцать лет. Ее все знают. И она знает всех.
- Нет температуры? Купайте-гуляйте!
- Закаляйте, мамочка, куда замотали чучелку, как же он дышать будет?
- Помню, у вас тогда лейкоциты были высокие...кровь надо снова сдать, - роется в торбе, достает блокнот, выписывает направление.
- Утенька, глазки умненькие какие...
Доктор Степанова не одевает перчатки и не застегивает пальто даже в самые холода, и у нее всегда теплые руки.
Она училась на врача в Красноярске. Ее родители были на поселении там, онa хотела быть поближе к ним. На последнем курсе ее арестовали за незаконную передачу еды родителям. Лагерь в Бурятии - всего пять лет - вот там холодно!
Там в окрyге вообще никаких врачей не было. Доктора Степанову под конвоем водили в деревни к больным. В холщовую торбу она складывала все свои медицинские вещицы: деревянную трубочку, пару шприцов, зеленку... Что там еще было?
- да конвой нужен от волков отстреливаться и от рысей. Хуже волка зверь! Hечестный. Волк к тебе прямо выходит, как на бой вызывает, а рысь прячется, сзади норовит вцепиться. А человека зачем стеречь? Kуда он там убежит?
- Эта сумка у меня для красоты, ну помаду, пудренницу кладу. Все нужное у меня тут, в торбе. Я к ней привыкла, как дед Мороз с мешком. Одной хватает на пару лет, потом новую шью.
Доктор Степанова аккуратно откусывала сахарок. Допив чай, засобиралась.
- Заночуйте у нас. Темно уже, холодно.
- Да разве ж это холодно? я пешком дойду, трамвай ждать - не люблю я это. Успею еще фигурное катание посмотреть.
Ярким зимним днем по улице бодро топает пожилая женщина. Ощетинившаяся мохеровая шапка, шарф набок, распахнутое пальто, сапоги недозастегнуты на отекших ногах. В руках у нее маленькая сумка. незаметная тетка, как все, но через плечо наискось перекинута большая холщовая торба.
Эта грубая торба напоминает странников, проходимцев, пришлых чужих людей с тёмным нерасказанным прошлым. Ими пугают детей, их провожают недоверчивым взглядом, задергивают занавески, захлопывают двери.
Это доктор Степанова, педиатр, она топает по этим Богородским улицам без малого двадцать лет. Ее все знают. И она знает всех.
- Нет температуры? Купайте-гуляйте!
- Закаляйте, мамочка, куда замотали чучелку, как же он дышать будет?
- Помню, у вас тогда лейкоциты были высокие...кровь надо снова сдать, - роется в торбе, достает блокнот, выписывает направление.
- Утенька, глазки умненькие какие...
Доктор Степанова не одевает перчатки и не застегивает пальто даже в самые холода, и у нее всегда теплые руки.
Она училась на врача в Красноярске. Ее родители были на поселении там, онa хотела быть поближе к ним. На последнем курсе ее арестовали за незаконную передачу еды родителям. Лагерь в Бурятии - всего пять лет - вот там холодно!
Там в окрyге вообще никаких врачей не было. Доктора Степанову под конвоем водили в деревни к больным. В холщовую торбу она складывала все свои медицинские вещицы: деревянную трубочку, пару шприцов, зеленку... Что там еще было?
- да конвой нужен от волков отстреливаться и от рысей. Хуже волка зверь! Hечестный. Волк к тебе прямо выходит, как на бой вызывает, а рысь прячется, сзади норовит вцепиться. А человека зачем стеречь? Kуда он там убежит?
- Эта сумка у меня для красоты, ну помаду, пудренницу кладу. Все нужное у меня тут, в торбе. Я к ней привыкла, как дед Мороз с мешком. Одной хватает на пару лет, потом новую шью.
Доктор Степанова аккуратно откусывала сахарок. Допив чай, засобиралась.
- Заночуйте у нас. Темно уже, холодно.
- Да разве ж это холодно? я пешком дойду, трамвай ждать - не люблю я это. Успею еще фигурное катание посмотреть.
Московские младенцы 1977 года
Jun. 30th, 2010 08:16 amВ Бауманском районе Москвы роддом расположен напротив кладбища. Буквально, по обеим сторонам одной улицы. Тут вам "добро пожаловать", а тут "пожалуйте вон".
Родиться под похоронный марш - пафосное мероприятие. Memento mori и всё такое.
Так вот, под новый 1978 год там родилось несколько младенцев, родились они в тишине - хоронить под праздник некогда, колбасу надо закупать и водку, покойничек обождет. А уж родиться - это невтерпеж, которые пораньше, которые случайно, которые удачно, которые не очень.
Все мы были неудачные в огромной "палате патологии", у кого младенец не дышал сам, у кого не глотал, у кого ручко-ножкой неправильно шевелил. Да и мамашки были истерзанные, кто не ходил - с ложки кормили, у кого молока нет, или температура сорок.
Среди нас, неудачных, была одна женщина: упала раньше времени, родила мальчика и теперь отказывалась от него. Из военной семьи, мандарины сервилат в передачах родители носили.
Она гуляла по палате, присматривалась к чужим новорожденным, комментировала носики, пяточки, и простодушно делилась: мой в армии, нагуляла я, мама не советовала аборт, потом, говорит и не родишь.
Нам велено было не пререкаться, может поумиляется - одумается.
Мы не судачили о ней, почему-то говорить о ней было так страшно, тем самым древним страхом, от которого не помогают ни ворожба, ни талисманы, ни вера, ни удача.
Она отказывалась кормить его - чтобы не привыкнуть - остальные кормили его, у кого было много молока. Кормили усердно, на будущее про запас.
Как его назвать? - спрашивала она, - требуют выписать уже с именем. Ты как своего назовешь?
И мы остолбенело отвечали: Саша, Сережа, Витя...
Только нянька кричала на нее: уйди, блядь, не подходи ко мне!
В какой-то похоронный день пришел юрист-консульт оформлять. Завернули младенчика в казенное одеяльце, увезли, а за ней приехали родители на "Волге".
Мне стыдно, что не взяла его.
Мне жаль, что не набила ей морду.
Родиться под похоронный марш - пафосное мероприятие. Memento mori и всё такое.
Так вот, под новый 1978 год там родилось несколько младенцев, родились они в тишине - хоронить под праздник некогда, колбасу надо закупать и водку, покойничек обождет. А уж родиться - это невтерпеж, которые пораньше, которые случайно, которые удачно, которые не очень.
Все мы были неудачные в огромной "палате патологии", у кого младенец не дышал сам, у кого не глотал, у кого ручко-ножкой неправильно шевелил. Да и мамашки были истерзанные, кто не ходил - с ложки кормили, у кого молока нет, или температура сорок.
Среди нас, неудачных, была одна женщина: упала раньше времени, родила мальчика и теперь отказывалась от него. Из военной семьи, мандарины сервилат в передачах родители носили.
Она гуляла по палате, присматривалась к чужим новорожденным, комментировала носики, пяточки, и простодушно делилась: мой в армии, нагуляла я, мама не советовала аборт, потом, говорит и не родишь.
Нам велено было не пререкаться, может поумиляется - одумается.
Мы не судачили о ней, почему-то говорить о ней было так страшно, тем самым древним страхом, от которого не помогают ни ворожба, ни талисманы, ни вера, ни удача.
Она отказывалась кормить его - чтобы не привыкнуть - остальные кормили его, у кого было много молока. Кормили усердно, на будущее про запас.
Как его назвать? - спрашивала она, - требуют выписать уже с именем. Ты как своего назовешь?
И мы остолбенело отвечали: Саша, Сережа, Витя...
Только нянька кричала на нее: уйди, блядь, не подходи ко мне!
В какой-то похоронный день пришел юрист-консульт оформлять. Завернули младенчика в казенное одеяльце, увезли, а за ней приехали родители на "Волге".
Мне стыдно, что не взяла его.
Мне жаль, что не набила ей морду.
Московские обыватели семидесятых годов
Jan. 18th, 2010 09:42 pmB темном коридоре коммуналки шла война.
- Цецилия Яковлевна, я конечно, не анцымит, но вы жидовка! - пискнул Федор Игнатьевич, захлопывая дверь.
По коридору шлепала Цецилия Яковлевна с мухобойкой.
- Федор Игнатьевич, гавнюк вы, побойтесь бога! У Вас давление подскочит!
Так бывало, когда Федор Игнатьевич пил горькую и бузил на кухне.
В остальные дни они мирно коротали вечера за кроссвордами из "Вечерки", пили жидкий чай с печеньем. У Федора Игнатьевича дрожали руки, печенье крошилось на потрескавшуюся клеенку. Цецилия Яковлевна надевала очки и бережно смахивала крошки на блюдечко. Для птиц.
Цецилия Яковлевна и Федор Игнатьевич жили здесь с самого начала уплотнения в 1934 году с перерывами на лагеря и войны.
Сначала посадили Цецилию Яковлевну всей семьей. Федор Игнатьевич ходил поливать ихние цветы, а кота забрал к себе. Иногда он посылал ей в лагерь крупу и махорку.
Перед войной он женился, ушел на фронт, Цецилия Яковлена вернулась из лагерей и тоже успела на фронт.
Федор Игнатьевич загремел в лагерь уже после войны. Цецилия Яковлевна посылала ему теплые носки, крупу и махорку.
Остальные ушли и умерли, a Цецилия Яковлевна и Федор Игнатьевич еще тут.
Цецилия Яковлевна дошлепала до двери Федора Игнатьевича и прислушалась.
- Федор Игнатьевич, Вы там живы?
В ответ Федор Игнатьевич скрипуче заголосил: "Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»...
Цецилия Яковлевна заколотила мухобойкой в дверь: не сдается, не сдается, папаверин примите, дурак старый! Не дам опохмелиться завтра!
- Цецилия Яковлевна, ну поймите вы русского человека, у него душа рвется...
- Рвется, рвется, знаю...
Цецилия Яковлевна потащилась на кухню за таблетками, Федор Игнатьевич осторожно приоткрыл дверь....
- Цецилия Яковлевна, я конечно, не анцымит, но вы жидовка! - пискнул Федор Игнатьевич, захлопывая дверь.
По коридору шлепала Цецилия Яковлевна с мухобойкой.
- Федор Игнатьевич, гавнюк вы, побойтесь бога! У Вас давление подскочит!
Так бывало, когда Федор Игнатьевич пил горькую и бузил на кухне.
В остальные дни они мирно коротали вечера за кроссвордами из "Вечерки", пили жидкий чай с печеньем. У Федора Игнатьевича дрожали руки, печенье крошилось на потрескавшуюся клеенку. Цецилия Яковлевна надевала очки и бережно смахивала крошки на блюдечко. Для птиц.
Цецилия Яковлевна и Федор Игнатьевич жили здесь с самого начала уплотнения в 1934 году с перерывами на лагеря и войны.
Сначала посадили Цецилию Яковлевну всей семьей. Федор Игнатьевич ходил поливать ихние цветы, а кота забрал к себе. Иногда он посылал ей в лагерь крупу и махорку.
Перед войной он женился, ушел на фронт, Цецилия Яковлена вернулась из лагерей и тоже успела на фронт.
Федор Игнатьевич загремел в лагерь уже после войны. Цецилия Яковлевна посылала ему теплые носки, крупу и махорку.
Остальные ушли и умерли, a Цецилия Яковлевна и Федор Игнатьевич еще тут.
Цецилия Яковлевна дошлепала до двери Федора Игнатьевича и прислушалась.
- Федор Игнатьевич, Вы там живы?
В ответ Федор Игнатьевич скрипуче заголосил: "Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»...
Цецилия Яковлевна заколотила мухобойкой в дверь: не сдается, не сдается, папаверин примите, дурак старый! Не дам опохмелиться завтра!
- Цецилия Яковлевна, ну поймите вы русского человека, у него душа рвется...
- Рвется, рвется, знаю...
Цецилия Яковлевна потащилась на кухню за таблетками, Федор Игнатьевич осторожно приоткрыл дверь....
Московские соловьи шестидесятых годов
Dec. 3rd, 2009 12:16 amВ шестидесятые годы прошлого века в Москве существовал хор старых большевиков. Они выступали в домах культур, пели революционные песни всех народов, в общем, бодрились, как могли.
Дамы были одеты каторжно элегантно - в серое. Мужчины - в бесформенные советские костюмы. Хормейстером у них была молодая пламенная дама: все-таки не под силу старикам махать руками два часа. Пели с огоньком, с кокетством даже.
В некоторых песнях соловей вовлекался в революционный процесс. Для соловья у них был усатый буденного вида старик с клюкой, который сидел в стороне. Хормейстерша его незаметно подзывала, он вытягивался и свистел соловьем, а потом, сорвав аплодисменты, покорно садился на свой стульчик.
После концерта происходила тусовка большевиков и аудитории.
- Вы когда сидели, в тридцать седьмом?
- Ну, а я, берите раньше, уже в тридцать пятом...
- На беломоре?
- Ну, конечно, а потом там...
- И Комсомольск на Амуре строили.
- А вас когда реабилитировали?
- А меня в пятьдесят восьмом, после Берии.
- А я потом еще два раза в партию подавал заявление, только в шестьдесят втором вернули партбилет.
Каждый год приезжая с бабушкой в Москву, мы обязательно ходили на их концерт: у бабушки там пела подруга.
Звали и бабушку спеть с ними. Но она предпочитала романсы и оперные арии.
Дамы были одеты каторжно элегантно - в серое. Мужчины - в бесформенные советские костюмы. Хормейстером у них была молодая пламенная дама: все-таки не под силу старикам махать руками два часа. Пели с огоньком, с кокетством даже.
В некоторых песнях соловей вовлекался в революционный процесс. Для соловья у них был усатый буденного вида старик с клюкой, который сидел в стороне. Хормейстерша его незаметно подзывала, он вытягивался и свистел соловьем, а потом, сорвав аплодисменты, покорно садился на свой стульчик.
После концерта происходила тусовка большевиков и аудитории.
- Вы когда сидели, в тридцать седьмом?
- Ну, а я, берите раньше, уже в тридцать пятом...
- На беломоре?
- Ну, конечно, а потом там...
- И Комсомольск на Амуре строили.
- А вас когда реабилитировали?
- А меня в пятьдесят восьмом, после Берии.
- А я потом еще два раза в партию подавал заявление, только в шестьдесят втором вернули партбилет.
Каждый год приезжая с бабушкой в Москву, мы обязательно ходили на их концерт: у бабушки там пела подруга.
Звали и бабушку спеть с ними. Но она предпочитала романсы и оперные арии.
Московская доброта 1992 года
Nov. 4th, 2009 06:33 pm
Перестройка разбередила всякие народные чувства, одно из которых было чувство обиды.
Бесконечное. За прошлое, когда не дали, и за будущее, когда отымут то, что не дали в прошлом.
Народное чувство обиды порождает обычно два вопроса: кто виноват и что делать. Мы попали в период первого вопроса неудачно: в виде еврейской семьи.
Прямо скажем, рожи в нашей семье не все были обидные, но фамилия да, одна на всех, та самая.
Прошел слух, что евреев отметят крестом на двери. Будет ли это началом периода "что делать?" никто определенно не говорил. Но мысли ходили всякие.
Мы жили в таком доме, где от лифта запертая дверь вела в коридорчик с четырьмя квартирами.
Нашу квартиру в углу коридора окружали три пенсионерские.
У нас были хорошие отношения, натуральный обмен в карточно-сахарные времена, сигнальные оповещения, где что дают и выбросили. Мой сын был незаменим на побегушках: в аптеку-библиотеку, туда-сюда. Ну, конечно, там-сям, помыть, починить - мы старались...Старики все были милые, сердечные, пирог испекут - нас угостят.
И вдруг иду с работы, случайно поднимаю глаза выше замка - а на двери у меня мелом крест.
Коридор, как я уже сказала, заперт. Призываю в коридор стариков. Кудахчут невнятно. Все ни при чем.
Потом уже, совсем вечером одна стучит в дверь с тарелкой печенья: во дворе спрашивали, мол, евреи у вас живут? надо им крест на дверь, мел дали. Наверно, крестить хотели вас, или от сглаза. Люди приятные, православные, как сейчас водится. Я им говорю: есть у нас какие-то, может и евреи, фамилия странная. Hу они говорят, поставь, бабушка, на всякий случай.
Иуда ли?
Московская Пасха 1989 года
Aug. 25th, 2009 10:00 pmВ начале перестройки русский народ потянулся к религии, а к нему потянулись доверчивые европейцы.
Мне выпало большое удовольствие и приличные деньги: преподавание русского языка немецким студентам на пасхальных каникулах.
Ребята были из Франкфурта, из протестантской гимназии, 16 человек, русский язык учили давно. Им было лет по семнадцать, души правильные, совестливые, недавно вернулись из Армении - строили там после землетрясения.
У них с глаголами плоховато было, мы с их учительницей русского - внучкой Андрея Белого - выработали программу и культурные мероприятия. Решили на Пасху повести немцев в церковь.
А у нас недалеко от дома отреставрировали церковь 16 века. Маленькая, милая, мы все ходили помогать убирать стройку, чтоб успеть к празднику. Мы семьей ходили не из православных побуждений, а как культурную ценность отвоевывать от большевисткого забвения.
Пасха. Подходим к вечерне. Вечные старушки, суеверные мамаши, молодежь на новенькую развлекуху, принаряженные трезвые смущенные мужики, оробевшие дети, просветленные интеллигенты, истинно верующие в рамках православия тоже, конечно.
Мои Брунгильды, блондинки все как одна, платочками повязались, серьезные, смиренные.
Стоим, прилежные ученицы спрашивают, когда "крестное знамение" делать надо. А то я знаю! На старушек смотрите, они вовремя осенятся.
Рядом стоит будущий новый русский. Бороду завел, крест аршинный, запонки. Тоже на других косится, не уверен, когда креститься надо. Осенил себя крестным знамением, да так широко, что рядом бабке в глаз локтем заехал. Она его матернула злобно.
- Прости, мать, прости, ради бога. И стольник ей сунул. На зависть тем, кому не заехал.
- Дай бог тебе здоровья, мил человек. (Мол, давай и в глаз, и в лоб, за такие-то деньги).
Долго бубнят, туда-сюда ходят, кадилом машут, младенцы уже хныкать начали.
Мои мальчишки не выдержали, попросились на улицу.
Отстояли, вышли наружу, вокруг церкви крестный ход. А там еще деревянные настилы остались и грязь непролазная. Топаем как-то в темноте со свечками. Ну как с картин Перова или даже Брейгеля. Народ ропщет, не могли уж населению тротуар проложить. Ишь осмелели, это вам не в райком ходить, по коврам...
Обошли церковь три раза, как полагается. Пересчитала немцев, все на месте. Подошло время христосоваться. Лобызаться троекратно и "христос воскресе" говорить. Как дети, считалочки, выручалочки.
Вижу, мои ангелицы успехом пользуются, выстроилась очередь христосоваться. Да и мальчики не отстают. Образовалась международная молодежная христосующаяся команда.
А в стороне на инвалидных колясках двое убогих, ну совсем убогих: мычат, слюни, кривые все, руки тонкие, пальцами шевелят бессмысленно...И как-то никто с ними христосоваться не хочет. Скрипя сердцем, подаю пример: вот, говорю немцам, "хромые внидут первые", извольте христосоваться. Ну, мои прослезились, подбежали... Никто, наверно, этих несчастных так не христосовал никогда, как мои агнцы. Русский народ сначала недоумевал. Но интеллигенты подали пример, осторожно целоваться полезли, в лобик поймать норовили.
Дети впечатлились, шли домой звездной ночью, свои христианские гимны пели.
Загрузились кое-как поспать в нашей маленькой квартирке. Мы с мужем на кухне на спальнике - ночь скоротать. Вдруг появляется нервный немец .
- Дорогая учительница, я должен просить прощения. Всем сердцем.
Ну, думаю, разбил у меня что-нибудь, гад. Тесно ведь.
Мальчонка, оказывается, эсэсовский внук. А сын сказал ему, что мы евреи - потому и в церкви мало что понимали. Плачет, прощения просит, за всю Германию разом. Муж расстрогался.
- Давай-ка водочки выпьем, дружок. Выпили, утерли детку, пошел назад в комнату, к своему немецкому народу.
Утром пир у нас был: мои куличи, 40 штук, два дня пекла. С немецкой стороны шоколадные зайцы. Ну и яйца, конечно, весь дом зашелушили.
Здорово было!
Мне выпало большое удовольствие и приличные деньги: преподавание русского языка немецким студентам на пасхальных каникулах.
Ребята были из Франкфурта, из протестантской гимназии, 16 человек, русский язык учили давно. Им было лет по семнадцать, души правильные, совестливые, недавно вернулись из Армении - строили там после землетрясения.
У них с глаголами плоховато было, мы с их учительницей русского - внучкой Андрея Белого - выработали программу и культурные мероприятия. Решили на Пасху повести немцев в церковь.
А у нас недалеко от дома отреставрировали церковь 16 века. Маленькая, милая, мы все ходили помогать убирать стройку, чтоб успеть к празднику. Мы семьей ходили не из православных побуждений, а как культурную ценность отвоевывать от большевисткого забвения.
Пасха. Подходим к вечерне. Вечные старушки, суеверные мамаши, молодежь на новенькую развлекуху, принаряженные трезвые смущенные мужики, оробевшие дети, просветленные интеллигенты, истинно верующие в рамках православия тоже, конечно.
Мои Брунгильды, блондинки все как одна, платочками повязались, серьезные, смиренные.
Стоим, прилежные ученицы спрашивают, когда "крестное знамение" делать надо. А то я знаю! На старушек смотрите, они вовремя осенятся.
Рядом стоит будущий новый русский. Бороду завел, крест аршинный, запонки. Тоже на других косится, не уверен, когда креститься надо. Осенил себя крестным знамением, да так широко, что рядом бабке в глаз локтем заехал. Она его матернула злобно.
- Прости, мать, прости, ради бога. И стольник ей сунул. На зависть тем, кому не заехал.
- Дай бог тебе здоровья, мил человек. (Мол, давай и в глаз, и в лоб, за такие-то деньги).
Долго бубнят, туда-сюда ходят, кадилом машут, младенцы уже хныкать начали.
Мои мальчишки не выдержали, попросились на улицу.
Отстояли, вышли наружу, вокруг церкви крестный ход. А там еще деревянные настилы остались и грязь непролазная. Топаем как-то в темноте со свечками. Ну как с картин Перова или даже Брейгеля. Народ ропщет, не могли уж населению тротуар проложить. Ишь осмелели, это вам не в райком ходить, по коврам...
Обошли церковь три раза, как полагается. Пересчитала немцев, все на месте. Подошло время христосоваться. Лобызаться троекратно и "христос воскресе" говорить. Как дети, считалочки, выручалочки.
Вижу, мои ангелицы успехом пользуются, выстроилась очередь христосоваться. Да и мальчики не отстают. Образовалась международная молодежная христосующаяся команда.
А в стороне на инвалидных колясках двое убогих, ну совсем убогих: мычат, слюни, кривые все, руки тонкие, пальцами шевелят бессмысленно...И как-то никто с ними христосоваться не хочет. Скрипя сердцем, подаю пример: вот, говорю немцам, "хромые внидут первые", извольте христосоваться. Ну, мои прослезились, подбежали... Никто, наверно, этих несчастных так не христосовал никогда, как мои агнцы. Русский народ сначала недоумевал. Но интеллигенты подали пример, осторожно целоваться полезли, в лобик поймать норовили.
Дети впечатлились, шли домой звездной ночью, свои христианские гимны пели.
Загрузились кое-как поспать в нашей маленькой квартирке. Мы с мужем на кухне на спальнике - ночь скоротать. Вдруг появляется нервный немец .
- Дорогая учительница, я должен просить прощения. Всем сердцем.
Ну, думаю, разбил у меня что-нибудь, гад. Тесно ведь.
Мальчонка, оказывается, эсэсовский внук. А сын сказал ему, что мы евреи - потому и в церкви мало что понимали. Плачет, прощения просит, за всю Германию разом. Муж расстрогался.
- Давай-ка водочки выпьем, дружок. Выпили, утерли детку, пошел назад в комнату, к своему немецкому народу.
Утром пир у нас был: мои куличи, 40 штук, два дня пекла. С немецкой стороны шоколадные зайцы. Ну и яйца, конечно, весь дом зашелушили.
Здорово было!
Московская каталажка 1970 года.
Aug. 14th, 2009 10:48 amМосковский университет - престижное учебное заведение, это каждый знает.
В доме, где ей пришлось тогда жить, считали, что она должна поступить на физический факультет.
В то время для нее вопрос Раскольникова "тварь ли я дрожащая или право имею?" решался однозначно в пользу твари. Сказали на физический, ну тварь задрожала и давай корпеть. Ее не взяли туда, и слава богу, все равно бы позорно не хватило бы мозгов до диплома. Но тогда она еще этого не знала, морщила лоб, кусала карандаш и пыталась представить мир в виде упрощенной борьбы сил и ускорений, пренебрегая инерцией....
В один несчастный зимний вечер, возвращаясь с подготовительных курсов, прямо возле университетской главной высотки она увидела человек пять, спорящих уже физически на одного.
Превозмогая ужас, она зафилософствовала: нехорошо всем на одного, нечестно, даже если он не прав. Те размахивали портфелями, норовя заехать жертве по очкам.
В этот момент подьехал воронок. Что милиционеры там подумали, неизвестно. Наверно, раз массы в очках - то революцию готовят, или партийные решения с жаром критикуют. В общем, покидали всех в воронок. И ее тоже, невинную девушку, обозвали словом, которого она даже сейчас не заслуживает, несмотря на жизненный опыт.
Выгрузили их в клетку уже мирных и безмолвных. А в клетке уже полно пролетариев, деклассированных элементов, и еще рваный полушубок, "прислонютый" к стене. Студенты в кучку, благородные сразу, даму в середину. Она опять за свое: вот, не слушали меня, разошлись бы вовремя, уже дома были. Не спорят, понурые.
- Молчать, мать-перемать!
Да они итак молчат, даже пролетарии, и те молчат. Только рваный полушубок бормочет.
Подзывают к решетке по очереди.
- Как твое фамилие? телефон?
- Она не виновата, гражданин начальник, она просто мимо проходила - взывают благородные.
- Подь суда. А ну дыхни.
Она дышит через решетку. Что-то эротическое в этом есть, дышать так, особенно через решетку. Садо-мазохистское, прости, господи.
- Ты с кем живешь? Родители есть? Несовершеннолетняя? Телефон давай!
- Ну чо напужалась, впервой? От доброго слова она заплакала.
- Отпустите ее, гражданин начальник, - осмелели благородные.
Между тем другой разговаривает по телефону.
- Счас приедут за тобой, папаша твой сердитый, что ж ты не сказала, кто.
А в то славное время материный муж уже получил приказ стать генералом, но китель с вышитыми звездочками еще оглаживался в ателье, только папаха была готова. Но уже можно было говорить с уверенностью, a приехать за ней генералом, чтобы показать им кузькину мать, еще нельзя было. Пoэтому послали денщика.
- А пошли все отсюда...Выходят - черная волга, заспанный солдатик выпрямился, дверь открывает. Она смущенно попрощалась со своими сокамерниками, ставшими близкими и родными....
Дома ей дали в лоб за причиненное беспокойство. А в участке, между прочим, не били!
Московские надежды 1981 года.
Jul. 31st, 2009 07:10 pmОна часто бывала в Ленинграде у родственников, водила четрыхлетнего сына по музеям.
Повела его и на Аврору.
На палубе фотографировались морские офицеры - черная шинель, белое кашне!
Подняли мальчонку на какую-то решетку, сверху посмотреть, в трубу заглянуть, фуражку померить, потом на плечи - фотографировались с ним, он счастлив, андреевским флажком размахивает.
Она стоит в сторонке. Зашел разговор как фотографии послать: адрес взять? а как муж не одобрит?
- У меня нет мужа. Благодарна буду, если пришлете. Вот мой адрес, один из них быстро записал.
Прислал фотографии. И письмо: мол, как приятно было, чудный город Ленинград, у нас уже снег, а вы как?
Она ответила. Благодарим оба, чудный город Ленинград, у нас еще снега нет.
Подошли праздники, получает открытку, отвечает. Потом письма пошли, нечастые, но обстоятельные, про службу, про погоду, какие фильмы смотрел, что читал, с фотографиями: он с родителями на даче, на рыбалке, у памятника...службой доволен, трудная конечно, но родине обещал...
В какой-то день был проездом его сослуживец, привез подарок от него - вяленой рыбы, брусники, мальчику кораблик..
Подружки засуетились: никак сватается!
Рассматривали фотографии, перечитывали письма.
Она размышляла: не обязательно выходить замуж по любви. Обожглась однажды, по любви-то. Все ж офицер, надежный мужик, ребенку отец.
Писать обратно каждый раз было трудно, найти слова и сердечные, и достойные, без намеков, фотографии подобрать.
- А почему без намеков?- стрекотали подружки. Может он только этого и ждет, раз рыбу прислал, от пайка своего офицерского отнял. Или на рынке втридорога купил. Мальчику внимание оказал, о ребенке подумай!
- Не будь дура, намекни: мол, на севере не была, мальчик о море мечтает и корабликом вашим играет каждый день ...
Ну поживешь там пару лет, а потом вернетесь, пропишут его в Москве, куда денутся. Демобилизуется...
Вроде как жизнь стала понятна, ясна до самой пенсии.
Вместе сочиняли письмо, взвешивали каждое слово...
Он ответил быстро: ухожу в поход на 4 месяца, а потом милости просим.
Она заволновалась. Размечталась с подружками: семья будет, потомственный моряк... родители на фотографиях приятные, внука примут.
Четыре месяца прошло. Потом еще два. Подошли праздники, она написала открытку. Без ответа.
Подружки не сдавались: мало ли что, у них одни секреты, может на страже стоит где, Кубу защищает, или Африку.
Вечерами, укладывая мальчика спать, она чувствовала себя вдовой.
Потом жизнь повернула в другую сторону, завертелось-забылось.
Спустя много лет, когда казалось, что страна начала меняться и стала выходить на поверность страшная старая правда, она прочла статью про сокрытых авариях на подлодках.
Вспомнила. Не его даже, случай этот из своей жизни.
И решила думать, что разонравилась ему, а он жив, и не угробила его жестокая страна.
Московские похороны 1980 года.
Jul. 29th, 2009 06:36 pmВ куцей однокомнатной квартире с раздельным санузлом и балконом были прописаны двое: молодая мать-одиночка и ее двухлетний сын. Но согласно жировке за свет занимающих жилплощадь было трое: еще бабушка одиночки.
Год назад у женщин случились несчастья: от молодой ушел муж, от старой - умер.
Совдействительность, бывшая раньше привычным фоном, навалилась последним несчастьем.
Смерть дедушки была полной неожиданностью - его сбила машина. Kак жить без дедушки, молодая уже знала, жить без мужа училась.
Обе женщины пребывали в растерянности и странном ощущении временности происходящего.
Но жить можно было, мальчик был в возрасте неотьемлемой ничем радости жизни, на еду хватало, вот они и жили.
Бабушка не вставала уже и почти ничего видела, пианино отгораживало ее часть комнаты. Она тихо молилась послать ей смерть, освободить внучку от забот, правнука от взрослой не по годам тревоги.
Бог услышал ее молитвы. Она умерла милостиво во сне, в больнице, не на глазах у ребенка.
Внучке надо было организовывать похороны. У нее были друзья, прекрасные и верные, в помощи и в радости. Но последний год она и так много обращалась к ним, решила справиться сама.
Она позвонила:
- Алло, это погребальная контора?
- Контора Никанора, а у нас агентство!
Она не понимает, "погребальная контора" - какое-то устойчивое сочетание слов. Из детства? Из анекдота? Никого сама не хоронила раньше.
Еще раз, тоже самое. Третий раз, уже в истерике.
- Женщина, вы что, издеваетесь над нами? надо хоронить или шутите?
- Надо хоронить.
- Говорите адрес, агент будет.
Действительно, агент пришел в тот же день. Трезвый, в галстуке. Быстро соболезнул.
- Мы государственно хороним.
- ?
- Без церковного, если хотите там, туда и звоните.
- Нет, там не хотим, кремацию.
- Покойник желал кремацию или это вы хотите?
- Покойнице все равно.
Распишитесь здесь, что покойница не возражает.
- Ознакомьтесь с альбомом: гробы, венки, подушечки-тапочки. Для пожилой покойницы рекомендую этот, недорог, указал он, деликатно оглядывая комнату и оценивая возможности клиента.
- Венки будут? ленты подписывать?
- Нет, человек пятнадцать поедет.
- Спасибо за заказ, обещаю, все будет, как сказали, еще раз соболезную.
- Сколько сверху? хороню впервые.
- Тридцатнику благодарен буду, если не откажете, удивил он смиренной вежливостью. А кто откажет?
Слово сдержал, все как по маслу, вовремя.
Она поехала в морг. Мертвецкие благодетели - два мужика, старые, помятые, работа не первая, скорее последняя, дальше уже под забором валяться. Держатся прямо, с достоинством.
- Сколько?
- Потом будете благодарить, и благодарить надо хорошо.
Завтра принесите одежду, а косметика у нас своя.
Наступает завтра, собираются друзья. Выкатывают бабушку. Накрасили, нарумянили, невеста-смерть, как надругались. Довольны собой, постарались, стольник приняли сдержанно.
- Как она прекрасно выглядит!
Это все зачем? Oт смерти отвлечь? B прятки? Kарнавал? Dance macabre? Тысячелетняя культура венца творения? Hемецкий экспрессионизм как отражение действительности? Cтереть помаду? Закричать? Hевозможно на нее в таком виде смотреть. Она изысканная женщина была, красивая, она бы не позволила.
- Закрывайте.
Там следующие на пятки наступают, зареванные. Интересно, ихнего дядьку тоже раскрасят? А нравится ли покойнику его галстук? И чтоб пялились на него, когда он шевельнуться не может? Мертвые сраму не имут. Хоронящие имут?
Hеспокойна атеистическая душа, затуманена скорбным гневом.
Загрузились в автобусик, ехали долго, жевали печенье, говорили о привычном. Крематорий за городом. Здание внушительное, пропускная способность достойная столицы, в очереди не торчали.
- Не трогайте гроб, у нас служитель имеется.
- Прощайтесь, сейчас опускать буду.
- Положите цветы на гроб, уберите руки, мы сами закроем крышку. Уберите руки, женщина.
Деликатно припрятан молоток, гвоздик, привычные движения.Тук, тук, поехали.
Как в опере, где всё надо принимать всерьез и с возвышенным чувством, красные бархатные шторы всколыхнулись, гроб наглядно потонул вниз, в преисподнюю.
- Вам в эту дверь, граждане.
- Везите следующего.
Вышли, хоронящие народы курили на морозе.
- A хоть похоронить у нас умеют!
- A вы сколько дали?
- A мы черный не хотели, куда ж молодому черный, дали полтинник, и выбирай, хоть малиновый.
- A y татар поминки без водки.
- А у нас без водки нельзя, душа не успокоится
Хорошее лекарство - монотонность жизни.
Продать мебель, обменять квартиру, оформить алименты, найти детский сад, повезти мальчика на море, учителя английского ему нанять ...
Она началa плакать по бабушке через пять лет. И плачет до сих пор.
Год назад у женщин случились несчастья: от молодой ушел муж, от старой - умер.
Совдействительность, бывшая раньше привычным фоном, навалилась последним несчастьем.
Смерть дедушки была полной неожиданностью - его сбила машина. Kак жить без дедушки, молодая уже знала, жить без мужа училась.
Обе женщины пребывали в растерянности и странном ощущении временности происходящего.
Но жить можно было, мальчик был в возрасте неотьемлемой ничем радости жизни, на еду хватало, вот они и жили.
Бабушка не вставала уже и почти ничего видела, пианино отгораживало ее часть комнаты. Она тихо молилась послать ей смерть, освободить внучку от забот, правнука от взрослой не по годам тревоги.
Бог услышал ее молитвы. Она умерла милостиво во сне, в больнице, не на глазах у ребенка.
Внучке надо было организовывать похороны. У нее были друзья, прекрасные и верные, в помощи и в радости. Но последний год она и так много обращалась к ним, решила справиться сама.
Она позвонила:
- Алло, это погребальная контора?
- Контора Никанора, а у нас агентство!
Она не понимает, "погребальная контора" - какое-то устойчивое сочетание слов. Из детства? Из анекдота? Никого сама не хоронила раньше.
Еще раз, тоже самое. Третий раз, уже в истерике.
- Женщина, вы что, издеваетесь над нами? надо хоронить или шутите?
- Надо хоронить.
- Говорите адрес, агент будет.
Действительно, агент пришел в тот же день. Трезвый, в галстуке. Быстро соболезнул.
- Мы государственно хороним.
- ?
- Без церковного, если хотите там, туда и звоните.
- Нет, там не хотим, кремацию.
- Покойник желал кремацию или это вы хотите?
- Покойнице все равно.
Распишитесь здесь, что покойница не возражает.
- Ознакомьтесь с альбомом: гробы, венки, подушечки-тапочки. Для пожилой покойницы рекомендую этот, недорог, указал он, деликатно оглядывая комнату и оценивая возможности клиента.
- Венки будут? ленты подписывать?
- Нет, человек пятнадцать поедет.
- Спасибо за заказ, обещаю, все будет, как сказали, еще раз соболезную.
- Сколько сверху? хороню впервые.
- Тридцатнику благодарен буду, если не откажете, удивил он смиренной вежливостью. А кто откажет?
Слово сдержал, все как по маслу, вовремя.
Она поехала в морг. Мертвецкие благодетели - два мужика, старые, помятые, работа не первая, скорее последняя, дальше уже под забором валяться. Держатся прямо, с достоинством.
- Сколько?
- Потом будете благодарить, и благодарить надо хорошо.
Завтра принесите одежду, а косметика у нас своя.
Наступает завтра, собираются друзья. Выкатывают бабушку. Накрасили, нарумянили, невеста-смерть, как надругались. Довольны собой, постарались, стольник приняли сдержанно.
- Как она прекрасно выглядит!
Это все зачем? Oт смерти отвлечь? B прятки? Kарнавал? Dance macabre? Тысячелетняя культура венца творения? Hемецкий экспрессионизм как отражение действительности? Cтереть помаду? Закричать? Hевозможно на нее в таком виде смотреть. Она изысканная женщина была, красивая, она бы не позволила.
- Закрывайте.
Там следующие на пятки наступают, зареванные. Интересно, ихнего дядьку тоже раскрасят? А нравится ли покойнику его галстук? И чтоб пялились на него, когда он шевельнуться не может? Мертвые сраму не имут. Хоронящие имут?
Hеспокойна атеистическая душа, затуманена скорбным гневом.
Загрузились в автобусик, ехали долго, жевали печенье, говорили о привычном. Крематорий за городом. Здание внушительное, пропускная способность достойная столицы, в очереди не торчали.
- Не трогайте гроб, у нас служитель имеется.
- Прощайтесь, сейчас опускать буду.
- Положите цветы на гроб, уберите руки, мы сами закроем крышку. Уберите руки, женщина.
Деликатно припрятан молоток, гвоздик, привычные движения.Тук, тук, поехали.
Как в опере, где всё надо принимать всерьез и с возвышенным чувством, красные бархатные шторы всколыхнулись, гроб наглядно потонул вниз, в преисподнюю.
- Вам в эту дверь, граждане.
- Везите следующего.
Вышли, хоронящие народы курили на морозе.
- A хоть похоронить у нас умеют!
- A вы сколько дали?
- A мы черный не хотели, куда ж молодому черный, дали полтинник, и выбирай, хоть малиновый.
- A y татар поминки без водки.
- А у нас без водки нельзя, душа не успокоится
Хорошее лекарство - монотонность жизни.
Продать мебель, обменять квартиру, оформить алименты, найти детский сад, повезти мальчика на море, учителя английского ему нанять ...
Она началa плакать по бабушке через пять лет. И плачет до сих пор.
Московские ласки 1971 года
Jul. 28th, 2009 04:16 pmНе так давно мы с подружкой юности вспоминали наши студенческие годы. Вспомнили и этот случай, она разрешила мне написать про него.
Ну вы знаете как ехать в час пик в метро, особенно зимой?
Так вот едет она, сдавленная, дышит с трудом, и вдруг чувствует, что кто-то оглаживает ее по боку внизу, подбираясь к интимным частям.
Девушка семнадцати лет, из военной семьи, комсомолка, студентка, спортсменка, не помню уж в какой последовательности.
От избытка невинности до нее не сразу дошло, что происходит, заметаться не было никакой возможности, даже руку повернуть, одно от паники спасало: по случаю свирепых московских холодов она была многослойно плотно одета, то есть защищена от необратимостей.
Она вычислила посягателя.
Молодой человек, скромной наружности, в толстых очках, с прижатым к груди портфелем в пальто с барашковым воротником и заячьей шапке. Даже приятный. Даже, может быть, не лишен далеко идущих планов, зять полковника....кандидат каких-нибудь наук....
Нет, барашковый воротник! Ей будет стыдно рядом с этим воротником, как у старого бухгалтера!
Она отбросила эти развратные мысли!
Что делать? укусить за нос?
-Щас в рожу плюну! - зашипела она громким шепотом.
Он отступил, не поднимая глаз, умудрился быстро просочиться к двери.
Как бы она его засудила тут! Oбеспечила бы старость, внукам на образование хватило бы...
А там чего судить? нищий небось был...
Ну вы знаете как ехать в час пик в метро, особенно зимой?
Так вот едет она, сдавленная, дышит с трудом, и вдруг чувствует, что кто-то оглаживает ее по боку внизу, подбираясь к интимным частям.
Девушка семнадцати лет, из военной семьи, комсомолка, студентка, спортсменка, не помню уж в какой последовательности.
От избытка невинности до нее не сразу дошло, что происходит, заметаться не было никакой возможности, даже руку повернуть, одно от паники спасало: по случаю свирепых московских холодов она была многослойно плотно одета, то есть защищена от необратимостей.
Она вычислила посягателя.
Молодой человек, скромной наружности, в толстых очках, с прижатым к груди портфелем в пальто с барашковым воротником и заячьей шапке. Даже приятный. Даже, может быть, не лишен далеко идущих планов, зять полковника....кандидат каких-нибудь наук....
Нет, барашковый воротник! Ей будет стыдно рядом с этим воротником, как у старого бухгалтера!
Она отбросила эти развратные мысли!
Что делать? укусить за нос?
-Щас в рожу плюну! - зашипела она громким шепотом.
Он отступил, не поднимая глаз, умудрился быстро просочиться к двери.
Как бы она его засудила тут! Oбеспечила бы старость, внукам на образование хватило бы...
А там чего судить? нищий небось был...
