размышления о воспоминаниях и вообще

...Он приготовил подарок прокурорской внучке - несколько вечеров сплетал из осоки лодочку. К ней - барашков.
Плести его научил один старик на базаре. Он продавал игрушки. Так ловко полосовал узком ножиком осоку, она завивалась по краям. Быстрыми движениями скручивал, связывал, палочки обматывал травой - и вот, барашек, кудрявая шерсть, деревянные копытца.
Старик был неразговорчив, напевал под нос на чужом языке. С ним было удобно и легко. Иван быстро осваивал нехитрое ремесло.
К старику приходила женщина, приносила еду. Делились. Иногда, перед праздниками, игрушки хорошо продавались, старик давал ему денег.
Он отважился спросить, как попал сюда? Старик оказался евреем из Польши. Выселенец. Молился на Сталина - не пригнал бы, сгорели бы все. Вот так с внучкой на руках в тридцать девятом году отправился. Где пешком гнали, где в товарняке. Внучка выросла уже, вот приносит ему кошерное поесть.
- Как же вот на Сталина молитесь, а на Кашгарке погром? В Москве врачей берут, в Ленинграде.
- Молодой человек, вокруг еврея нету верности. Вчера спас, сегодня стряс. А промежду пожили немножко - уже хорошо.

Если бы Берта, Лилька и Лариска были хорошие девочки, они бы никогда так не поступили.
Даже им самим было стыдно. Так стыдно, что они старались не смотреть друг на друга, отвлекались то ногу почесать, то ремешки на сандалиях подправить.
В какие-то другие разы, когда плохое совершалось без мысли, мгновенно, как бы само собой, и они при всем желании не могли бы этому помешать, находились убедительные оправдывающие слова, и уже через несколько минут можно было все с легкостью забыть и заняться приятным.

Не сказать, что они эту трешку украли, отняли, не дай бог, нет. Ехали в троллейбусе, на переднем сиденье тетка доставала носовой платок, и мятая трешка выскользнула из кармана. Потом платок вернулся на место, а денежка осталась лежать рядом, чуть придавленная краем пальто.
Они замерли: соскользнет на пол? Останется на сиденье, или тетка заметит и сунет в карман с облегчением, что не пропала?
Мысль дотронуться до ее плеча: тетенька, у вас деньги выпали, даже в головы им не приходила. Завороженно следили, как охотники, как бы так незаметно заполучить. Даже не сговариваясь, даже не обмениваясь понимающим взглядом.
Троллейбус рванул, трешка покорно поехала назад по склону сиденья в широкую щель под железной спинкой прямо в руки девочкам. Ларискины руки оказались ближе, схватили и быстро в карман. Тут переглянулись победно и вышли на остановке.
И тут вся победа куда-то мгновенно пропала. Потому что возникла мысль - что делать с трешкой? Это большие деньги, можно незаметно потратить двадцать, ну пятьдесят копеек, но не трешку. И с этими мыслями пришли другие: а тетка бы может на нее макарон купила на месяц... Может, у нее больше нету?
- А нечего трешки в карман совать. Такие деньги в кошельках держат!
- Может у нее этих трешек навалом, даже в кошелек не лезут.
- Может, она сама где подобрала и скорей в карман...
Но это не помогало. Представлялось заплаканное теткино лицо, голодные рты детей и почему-то закопченый алюминиевый чайник и калоши.
Сказать дома, что нашли, разделить по рублю, отдать родителям и забыть. Но забыть не выйдет, из-за этого не получится остальная невинность.
Отдать нищим возле консерватории? Хорошая идея, разменять по рублю и отдать.
- Им и без нас подадут. Им каждый вечер водку приносят.
- Может, они не нищие вовсе, я слышала, что они работать не хотят, у них денег навалом в матрацах лежит.
- Лучше африканским детям послать в Анголу, они там голодают.
- Или на Кубу для революции.
- Для революции это мало, им патроны нужны, сколько ты на трешку купишь?
- Ну хоть сколько, нам Фидель Кастро благодарное письмо пришлет. И значок.
- Ага, за краденую трешку благодарность от Фиделя!
- Ну уж прям краденую, она сама соскользнула!
- В подставленные ладошки! Сама!
Тут уже нечего было сказать. Ворушки! Воры!
От внезапного стыда стало так горячо за ушами и ватно в ногах, что надо было избавляться от трешки быстро. Можно было оставить ее на скамейке. Но это же невыносимо - так ведь подберет другой, наверняка нечестный, радостно облизнется и мороженого накупит. Или еще хуже - водки и папирос.
Решили так: купить мороженое Яше маленькому. Себе - ничего, в наказание. А остатки разложить взрослым по кошелькам.

Потом за жизнь нагрешили столько, что, вспоминая этот случай, даже смеялись.

Анна Ивановна была худая сосредоточенная старушка из бывших - поливала свои бесчисленные цветы на подоконниках, драила коммунальную плиту, подметала подъезд.
Никаких просьб, никаких жалоб. Приветливая, но слова лишнего не скажет. К себе не позовет, дверь в комнату всегда закрыта, что в окно увидим на первом этаже - о том и посудачим.
А увидим - круглый стол, скатерть с бахромой, радио, буфет, на нем пластмассовые лисички, вазочка цветного стекла. кровать с блестящими шишечками, ковер, холодильник "Саратов", этажерка с книжками. Платья на вешалках за шторкой вместо градероба, в буфете внизу - белье, полотенца.
Все, как у людей небогатых, одиноких, часто переезжавших с места на место.
Знали про нее мало: что в революцию повезло, все умерли в гражданскую войну от тифа, она осталась в живых и быстро пристроилась замуж за красного командира. А в Отечественную или, как называли, Большую Войну, повезло меньше - сын и муж погибли, она убежала от немцев, оказалась в Ташкенте.

На девятое мая Анна Ивановна надевала мужнин пиджак с орденами и медалями, сидела в нем в комнате, несмотря на жару. Но во двор не выходила.
В какой-то недобрый год к ней залезли воры. Унесли мелкие вещи - бусики, вазочку и ордена-медали. Даже радио не взяли, а ордена унесли. Тогда начались пайки ветеранам, пионеры, салюты, приглашения - вот и украли ордена.
Милиция, крики соседей, сочувствия...
Она держалась немногословно.
Искали честно - на базарах, на Тезиковке, ветеранов проверяли в собесах. Нет, не нашли.
Анна Ивановна сложила книжки на столе стопочкой. Проворно забралась на стол, на книжки. Потолки высокие, с трудом продела в люстру веревку.
Вечер был, дети облепили окно, она слезла со стола, задернула штору.
Говорят, помолилась. Но это дети говорят, много они тогда понимали в молитвах.
Провисела недолго, упала, соседи услышали, залезли в окно спасать. Будь она помоложе - откачали бы.

Чужая музыка в четыре руки, вспотевший лоб, не пропустить ноту, мучение, не слыша, что играем. Стариковские снисходительные аплодисменты, кусочек пирога.
Чужой взрослый праздник, девочка, которая должна хорошо себя показать.
Замечания потом: надо бы лучше и левой рукой потише, басами не забивать, и не зевать, и не чавкать, и крошками не сорить. И конфеты не рассовывать по карманам.
Моя жизнь состоит из чужой.
Я так не хочу, я хочу скакать на лошади на ветру, одна, на рассвете.
Я не хочу дверуки-двеноги, как нибудь иначе, ну крылья, или нет, даже не крылья, белая занавеска на ветру - этого достаточно - ею быть, белой занавеской. Тонкой тканью, легкой, невидимой почти нетленной.

Я не хочу этого тела, кушать, писать, какать, глазами моргать, ногти грызть.
Тяжелое оно, вертеться в жаре на влажной простыне, чесаться, и так вот зависеть от этого тела всю жизнь, а оно будет портиться, толстеть, дряблеть, болеть и ныть.
И умрет в омерзении

Комендантша общежития, где жила наша пионервожатая Люся, была незлая тетка.
Она была строгая и блюла честь вверенных ей девушек. Для кавалеров у нее имелась скамейка перед входом, для других - скамейка под навесом на веранде, ближе ко входу.
Сама она сидела на высоком табурете в двери и вязала. Она загораживала собой проход, можно сказать защищала амбразуру. Чтобы пройти, надо было ждать, пока она слезет с табурета, положит свое вязанье, достанет разлинованную амбарную книгу и запишет химическим карандашом кто, к кому, по какому делу и насколько. И время запишет. И прорычит, что если опоздать на выход, она свистнет милицанера.
Мужеского полу не допускали даже до веранды: стой тут, а я позову.
Уходила внутрь, запирая дверь ключом.

- Ты чо кажный день ходишь? делать нечего? лубовь? тогда в ЗАГС веди, неча тут просто так ходить.
- Ну я может и поведу, дайте познакомиться.
- А шо долго знакомиться? знаю вас, кобелей, напортачите по углам.
- С цветами? в ЗАГС ведешь или нет? паспорт показывай. А родственники есть? а где они?

Мы пришли проведать нашу любимую вожатую, у которой была ангина. Нас пустили быстро, проверив кульки и карманы, чтоб записочки или сигареты не приносили.
Люся была закутана в платок, говорить она почти не могла, улыбалась, показывала фотографию мамы, себя в детстве. С ней было хорошо даже помолчать. Мы развеселились, стали петь ей дурацкие песни.
Через полчаса пришла комендантша нас выгонять. В руках у нее был стакан чая на блюдечке и маленькая сковорода с крышкой - яичница.
- На поешь-ка, Люсик, пока горячее.
Она повела нас вниз отпирать дверь и сунула каждому по ириске.

Внизу уже толпились кавалеры.
- Тaaак, молодцы, а ну сойди с веранды.
Она оглядывала выходящих девушек, напутствовала на вечер, - смотрите у меня, в двенадцать закрою и даже спать лягу. На дворе заночуете. Разбирайте своих, и построже там, под юбку-то не давайте особенно.
- Маринка, ты что топчешься? да знаю я твои секреты, - она отвернулась, вытащила из кармана трешку и сунула девушке.

- Вы тут кажный день заходите Люсю навещать, у ней никого нет.
- А мама? она фотографию показывала.
- Мама.. эта мама где-то подолом машет, помрет - не узнаем.

У нее родился мертвый ребенок. Муж привез из роддома к ее родителям, оставил двести рублей на клеенке и ушел.
Через пять лет она снова вышла замуж. У нее был новый паспорт, без печатей брак-развод, никто не знал о прошлом. Родила мальчика, защитила диссертацию, купили квартиру.
Она боялась его родителей, выпытывали, почему не девушка в тридцать лет.
Стала потихоньку собирать деньги: сдачу, там рубль, тут трешка. Сначала складывала в мешочек с пуговицами. Потом отнесла в сберкассу.
- Побираешься что ли? - шутили там, - сколько мелочи опять нанесла.
Она думала, что надо быть готовой ко всему. Если завтра придется уйти, то будет запас денег, чистое белье в чемодане. Складывала сухари, сахар, чайные пачки. На плохое завтра. Доедала до последней крошки: вдруг завтра уходить, чтобы на сытое. И мальчика кормила насильно.
Завелись мыши, чемодан прогрызли, разнесли крошки по полу. Свекровь пришла убирать, полезла под кровать посмотреть, откуда мусор, и обомлела.

Вечером сидели молча, боялись начать разговор.
Наконец, муж решился, ласково начал спрашивать, почему она хлеб собирает. Двадцать лет после войны, уж хлеба-то хватает.
- А как бросишь меня? уйдем хоть не пустые.
- Почему брошу?
Pассказала про свою жизнь до. Решили посоветоваться с врачом-психиатром, но частным образом, чтоб никто не узнал.
От лекарств она все время хотела спать. Но сухари собирать перестала.

Когда мальчику было четырнадцать лет, он утонул.
Она ушла.
Вернулась к мужу только за несколько лет до смерти - ухаживать за ним, его парализовало.

Бабушка считала, что у меня к богу неправильный подход вообще. Иждивенческий. Создал - и ладно, уже добро сделал и нефига попрошайничать. Он никому больше ничем не обязан. Скажи спасибо и живи тихонько.
К длительной багодарности ему путем правильного поведения она меня не принуждала - я для человечества должна быть хорошая и отзывчивая.
Дедушка вообще считал что бога нет и полагался на природу в смысле происхождения и разнообразия. В этом смысле он был немного гегельянец. Ну есть природа, абсолют, недостижимый принципиально, ну и ей виднее. В некотором смысле схожесть природы с богом его выводила из себя. Он начинал упрекать бабушку в расплывчатости устоев мышления.
Главная его претензией к богу в то время было устройство загробной жизни. Это он считал неполезным и расслабляющим. Надо, чтобы человек не растягивал учебу и достижения, уборку и всякое полезное для будущего совершенства, потому как вечный там или что-нибудь еще. Его обязанность состояла в том, чтобы успеть за жизнь наделать добра и получить удовольствие в разумных рамках закона и совести.

Мне все не нравилось - по-бабушкиному безответственность бога - выкинул и давай, бултыхайся. По-дедушкиному - корячиться из-за безмозглости природы.
Мне нравилось индусское мировоззрение - когда одна жизнь перетекает в другую путем переселения души, и живешь как бы вечно и никаких усилий для этого не надо.
Посмотрите индийские фильмы, все босиком и голодные, но поют и пляшут. И боги их поддерживают - тоже пляшут. Кто-нибудь видел работающего индийского бога? 
Считалось, что я все неправильно понимаю, в Индии богатые отняли у бедных все, вот они и веселятся. А если все не отнимать, то они сразу возьмутся за коллективное созидание, у них будут ботинки, асфальт, газ и прививки.
- Вот и не все отняли, вон у них сколько бусиков-браслетиков, больше, чем у нас, созидающих, и слоник, хоть и один на всю деревню, но большой и тоже украшен бубенцами...
Тут бабушка делала такое лицо, что мне сразу  становилось жалко ее и уже никакой конечной истины не надо, а только обниматься, чтобы хорошо жить дальше. По крайней мере до следующего моего миропознавательного идиотничанья.

Других таких ленивых мировоззрений я не видела, все были за созидание. Остальные боги вроде как ходили среди бедных и кормили, с богатыми спорили и вообще. Это считалось работой. Меня угораздило родиться в созидательных - вот и терпи и соответствуй. А без бога - тем более сам давай.
Гегель в некотором смысле обещал что-то типа рая - перетерпеть и перестрадать, чтобы приспособиться. Но приспособиться к чужому. И все это человеческое со всех сторон, как ни крути, было чужое.
Среди которого были некоторые удовольствия - желуди собирать, слушать музыку, читать веселое, плясать, ходить по арыку, тайно сидеть на балконе ночью, иногда играть во дворе, когда брали.
Ну и варенье, конечно.

Кремерша была забавная соседка.
Кровати, связаные бантом в спальне, порядок, салфеточки, сахарницы-сухарницы-конфетницы, счастье каждую минуту от праведного бытия.
Ихняя дочка сбежала в Ленинград  училась там и вышла замуж за алкоголика, но местного, чтобы прописку иметь и не возвращаться среди салфеточек жить.
У них, Кремеров, пенсионеров союзного значения, ветеранов войны и старых большевиков все было правильно. Отрывной календарь каждый вечер прочитывали и выкидывали, газеты складывали в стопку. Жизнь у них шла как кукольная - каждую минуту знали, что надо делать.  Они вообще добрые были - сидели с нами, когда надо, организовывали на праздники. Про ленина стихи читать, и все такое правильное.
Они были партии благодарны, хотели эту благодарность привить и нам, и следующим за ними поколению. Мы были неблагодарные дети - чурались их, скучно с ними было, хотелось гадость сотворить. плюнуть на пол, бумажки у них в туалете изорвать.
Я думала: почему так? почему мне хочется плохое сделать им, таким хорошим людям? почему меня бог не оберегал от зла, или знания добра не оберегали? я старалась вести себя правильно, только один раз бант c кровати сперла, и то не для себя, а для Зигатуллиной из нашего класса - ей красный бант хотелось.
Как бы пристроиться к идеалу навсегда? идти с ним рядком, с такими вот Кремерами-большевиками без задней мысли? И чтоб плохое озорное не чесалось внутри?

Когда старый Кремер умер, приехала дочка из Ленинграда. Печальная во всем - и муж-пьяница, и отец мертвый, и работа в больнице тяжелая, и с матерью надо что-то делать, да кто ж ее в Ленинграде пропишет? а еще ее осуждали соседи - вот, бросила родителей.
Получается, не жить никому своей жизнью. Сплошной долг отдачи. Так вот все по цепочке и живут - долгом. А счастье? птица для полета? свобода там? жизнненый выбор? куда девать их?
Ну забрала она мать в свою коммунальную комнату, восемь соседей, очередь в ванной. Та через полгода обратно приехала - зять ругается, грязь на кухне, кастрюли не чищены, календаря нет.
Умерла одна, квартира пропала - соседи негодовали.

Щемячечность - это такое состояние сердца после счастья, или глядя на чужое.
Или когда понимаешь, что возможности счастья ограничены тоже, и бог тут не поможет, даже если не равнодушен и снизошел молитвам и просто посьбам. Ну а если его нет, то  вообще опереться не на что.
Обычно сердце щемит у немолодых дам при виде молодых: детей, щенков, цветков урюка или граната. Этот вид должен обозначать что-нибудь недоступное: расцвет чужой жизни и мечтаний или свое прошлое, которое сейчас кажется прекрасным. Рассвет или закат тоже вызывает Щемячечность. Ветерок и горы издалека. Иностранная жизнь в кино. Шарфики, духи, чужие женщины с букетами.
У тети Риммы и моей бабушки щемило сердце от кагорчика, обычно между второй и третьей рюмочками. Потом они начинали веселиться, и Щемячечность исчезала. Или пряталась, вот кагорчик уйдет, наступит снова жизнь, и вот тут то она вылезет снова и дыхание перехватит.

У меня она возникала, когда трогаешь шелковые тряпочки или тюлевые занавески. Становилось грустно, особенно в случае с занавесками, за ними требовались райские поля, кареты с вороными лошадями, чтоб медленно проезжать, острокрышие замки с принцессами на балконах и никакой смерти.
Но даже пыльная улица за колыхающимся тюлем милосердно превращалась в кусок правильной красоты - нарядные женщины, благоухая, шли в кино в славном городе Ташкенте.
А на самом деле... Ну что на самом деле? ну сидела торговка семечками, корявые пыльные ступни в калошах. Ну выходили потные из троллейбуса. От этого не щемило, от этого разрывалось сердце.
Прекратить унылую торговку, жару... Прекратить этот убогий порядок - по пальцам пересчитать возможности нещемливых счастьев - мягкое мороженое, творог с вареньем, гулятьдостадиона, круглую луну и радио.
Ненадолго хватало отвлечься чужой жизнью в кино и книжках.
Но честное чувство - что играл в чужое, а своего не было - щемило сердце и холодное подозрение, что завтра будет также, или еще хуже, отравляло предсонное одиночество, даже если ветерок уже был прохладный.

У моей бабушки было много неудобных правил жизни. И все, чтобы задобрить других. Альтруизм называется.

Например, она обязательно одевала лучшее белье, выходя из дома. А вдруг ее заберут на скорой, и она опозорится рваными штанами, и доктору неприятно будет в несвежем белье ковыряться? А если из дома заберут, значит, давай позориться будем?

Она считала, что добавки в гостях нельзя просить, и даже стОит отказываться от предложения еды, если ты гостишь в бедной семье. Ну во-первых, мы никогда не гостили в богатых семьях, а во-вторых, люди подумают, что приготовили невскусно. Если бы они не хотели нас угощать, то зачем позвали? А если они потом будут обзывать обжорой? А про меня и так никто не говорит ничего хорошего, ну и пусть скажут, зато я лишнее вкусное съем.

В театре надо проходить лицом к сидящим людям. Ну это уж совсем неправильно. Во-первых, им все равно, если на них не упадешь. А если упадешь, то уж лучше задом: а то уронишь на них, все, что есть в руках, или чихнешь, или слюни пустишь нечаянно - так прямо в них. А если стошнит после антракта, когда скорей давился, пирожную зажевывал? А ведь со мной такое было! Что лучше, на воротник стошнить сзади или спереди в само лицо?

Нельзя слизывать с тарелки. А если ты все равно бедный и не наелся, то что, выбрасывать еду? а еду нельзя выбрасывать. Мне рассказывали, что где-то есть невезучие негры, которые голодают, а я буду на тарелке оставлять?

Или сидеть в троллейбусе надо с коленками вместе. А то кто-нибудь плохо подумает. Чужому человеку в трусы смотреть стыдно. Вот и не смотрите. А то получается, надо себя вести так, чтобы другие не грешили.

По этим же причинам нельзя ковырять в носу в филурмонии. Музыку пришли слушать? Пение? Вот и слушайте, на сцену смотрите. Что вы все, милицанеры там собрались - за мной следить? Я же тихо ковыряю... А может иначе у меня в носу свистеть начнет и мешать?

Если я весь день буду думать про всех других, чтоб им правильно было и хорошо, когда самому-то жить?